Взрослые девицы бредили Симоновым,
Маму безумно возмущало «Жди меня» — разве мыслимо чье бы то ни было чувство сравнивать с материнским: «Пусть забудут сын и мать то, что нет меня…. Только ты умела ждать…» Молодой Лермонтов в том же возрасте, даже чуть моложе понимал:. да готовясь в бой опасный помни мать свою…» понимал за матерей, вспоминают ли сыновья — вопрос другой. А уж по поводу эренбурговского наказа «Папа, убей немца!» просто кипела и негодовала, — как можно вкладывать подобное в уста и сердце ребенка. Да и от того же симоновского… если дорог тебе твой дом… так убей же его, убей» — тошнило.
и делали все возможное и невозможное, чтобы попасть на его выступления. А у младших были свои кумиры: Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина… И пусть потом с них сошла позолота, и вскрылось много лжи, и я не знаю, кто и как мог сфотографировать повешенную
Зою в немецком тылу под носом у гестапо, — эта фотография была помещена в «Правде», — и понятно, что не им, а «безымянным героям осажденных городов» посвятил стихотворение Пастернак, но все-таки, мне кажется, не следует забывать их имена.
В конце войны нас снова выручили дочери Поленова. Они придумали, а может быть их тоже кто-то научил делать платочки. У многих старушек в сундуках еще сохранились платья, блузки и шарфы из газа, муслина, шифона. Из этих воздушных вещей, замененных в наше время нейлоном, нарезались квадратики платков; их можно было приколоть к вырезу платья или засунуть в кармашек. Если эти старые вещи слишком пожелтели от времени, их красили, а из тюбиков, сделанных из кальки, наносились масляной краской узоры и обводились края. В воздухе ощущалась близость Победы, настроение у людей было совсем иное, и женщинам хотелось хоть чуточку принарядиться, а в магазинах купить было нечего. Открывшиеся к тому времени коммерческие магазины были доступны очень немногим. И вот все те же мамины подруги у себя на работе или просто на рынке торговали этими платочками. Спрос на них был огромный, а выручкой мама делилась с помощницами. Так у нас появились деньги, и немало, по тем временам. Маме больше не надо было сдавать кровь, продукты мы теперь покупали на рынке. Но на одежду все равно не хватало. Один только раз, когда уже совсем нечего было надеть на ноги, мама купила мне самые простые туфли в коммерческом магазине.
Тогда же мама повела меня в кондитерскую на улице Горького (Тверская) и угостила пирожным. Как я ни упрашивала маму съесть половинку, мама наотрез отказалась. Больше всего поражало в этой кондитерской, что взрослые женщины без детей, стоя тут же у прилавка, поедали купленные за баснословную цену пирожные.
Я уже говорила о том, что с сорок третьего года начали постепенно возвращаться из эвакуации театры, учреждения, а с ними и люди, вернулась Третьяков- екая галерея, возвращения которой я ждала с нетерпением. Мы с мамой долго стояли в очереди, чтобы попасть в нее в день открытия. На сезон 44/45 гг. мама купила мне и двум моим приятелям абонементы на музыкальные воскресные утренники в Зал Чайковского. Салюты в честь освобожденных городов стали привычным явлением. Летом 44-го года дачные поселки снова ожили, с террас разносилась бесконечная «Темная ночь» и «Шаланды». Все это уже больше походило на мирное время, невзирая на то, что с тем же напряженным вниманием следили за сводками СОВ- ИНФОРМБЮРО, разносящимися по стране голосом, ставшим легендарным, Левитана. Не только голос был легендарным, а сам обладатель голоса был для многих некой легендой, не рупором правительства, а чуть ли не самим правительством, кем-то «главным», после вождя, разумеется. Когда умер Сталин, соседи по дому близкого друга всей нашей семьи А.С.Магида, очень его уважавшие и обо всем с ним советовавшиеся, а был он простым (блестящим!) преподавателем литературы в вечерней школе, спрашивали:
— Алексей Савельич, как вы думаете, кто же теперь у нас будет, может, Левитан?
И это не анекдот.
И вот, наступил этот долгожданный день Победы! Наконец-то прекратилось кровопролитие, кончились ужасы войны. Ведь тогда не знали, кроме самих пострадавших и их близких, что тех самых героев, проливавших кровь на фронтах, повезут эшелонами на восток, где их ожидают еще большие страдания и муки.
9 мая с утра начались бесконечные звонки по телефону. У некоторых, но далеко не везде, телефоны были вновь поставлены, ведь во время войны у всех, кроме очень небольшого числа привилегированных лиц, они были сняты, так же как отобраны радиоприемники. Кто-то звал в Тушино, кто-то еще куда-то. Но я со своим приятелем просто вышла из дома и пошла по переулку, без всякой определенной цели. На Никитской мы увидели не очень стройное и не слишком многочисленное шествие с флагами. Это была едва ли не единственная неофициальная и несанкционированная демонстрация за все время советской власти. Впереди, играя роль распорядителя, вышагивал бойкий школьник, на Манежной площади мы подошли к американскому посольству и приветствовали в его лице союзников. На балконе появились американцы и стали бросать вниз пачки сигарет. Потом мы направились к английскому посольству, затем наш распорядитель предложил пойти и передать привет дружественному народу Югославии. После этого, где-то в начале Кропоткинской, мы отстали от демонстрации, да и вся она начала таять. Вечером люди устремились на Красную площадь. Меня мама не пустила, опасаясь давки, и мы смотрели салют, как и все предыдущие, из окна кухни, обращенной в сторону Манежа.