IV. Впечатления послевоенной поры
Я хочу остановиться на сравнительно небольшом отрезке времени, примерно от 46-го года до смерти Сталина, бывшем во многих отношениях одним из самых беспросветных. Появилось твердое ощущение, в значительной мере связанное с полным крушением надежд хоть на какую-то разрядку атмосферы по окончании войны, что уже никогда ничего не изменится, что террор, как надписи на папках КГБ — хранить вечно, что подарки будут лежать столетиями, что поток поздравлений не иссякнет никогда, что Сталин будет жить вечно. Этими настроениями полон роман «В круге первом», об этом рассуждают в эпилоге герои «Доктора Живаго», об этом свидетельствуют многие воспоминания. Но эти годы пришлись на конец моего отрочества и юность, а ведь известно, что «Были бури, непогоды, да младые были годы…», и поэтому, несмотря ни на что, школьная пора осталась в памяти как яркая и даже светлая. Все чудовищное, все самое страшное в какой-то мере проносилось мимо, как проносились в 48-м году за окнами поезда разрушенные вокзалы, вызывая в памяти недавние бои и кровопролития. И все-таки они проносились мимо, потому что в шестнадцатилетней душе все пело от счастья: я еду в Крым. Да простят мне сложившие голову на этих полях, что не помянула их тогда с благодарностью. Правда, на рассвете, проезжая Сиваш, не могла не думать о том, как у солдат, перетаскивавших на себе пушки, лопались икры. Действительность была гораздо страшнее, даже чем документальные кадры из фильма Тарковского «Зеркало».
Нельзя конечно забывать, что чудом в нашей семье никто не погиб в тюрьме или лагере, хотя дед сидел в камере смертников в 18-м году, но был отпущен. Мама тоже побывала в Бутырках, и ее не однажды вызывали на допросы; все держалось на волоске, но она осталась на свободе, а я благополучно поступила в университет и уже там оказалась в невыносимо мрачной обстановке, сгустившейся до предела в самые последние годы жизни Сталина. Кроме того, я стала старше, а потому острее все замечала. Я попыталась рассказать, как это проявлялось на факультете. Эти впечатления, разумеется, далеко не исчерпывающие, в значительной мере это объясняется тем, что моя внутренняя жизнь протекала вне университета. Были близкие друзья с теми же интересами, вкусами, взглядами на жизнь, что и у меня, — все это нас объединяло и сближало. А нас объединяли и любовь к поэзии и вообще к литературе, многие мальчики сами писали стихи, хотя большинство, если не все, были отнюдь не гуманитарии, восхищение Пастернаком, чуть ли не ежедневные посещения концертов, особенно если исполняли Шопена, увлечение Хемингуэем, через которое прошли многие не только из моего поколения, но и предыдущего, за исключением более снобистски настроенной его части, предпочитавшей Хаксли и Томаса Манна, прогулки по Подмосковью и пешком, и на лыжах, и на байдарках.
Однажды, катаясь в Переделкине вдоль Сетуни, мы остановились, прислушиваясь к заливавшейся по-весеннему синице (но это я забегаю немного вперед), и буквально через несколько дней узнали новое стихотворение Пастернака «…щебечет птичка на суку легко, маняще». В те же дни, на той же опушке, про тех же птиц — это было поразительно, — мне поэтому особенно дороги эти стихи.
Вслед за мной мои друзья потянулись в Коктебель и тоже его полюбили. В начале 50-х в литфонде появилось больше молодежи (мы-то всегда ездили «дикарями»). С некоторыми завязывалась дружба, иногда на лето, иногда на долгие годы. Когда мы отправлялись в горы, к нашей компании любил присоединяться В.А.Каверин, и, по-моему, каждая девица, стараясь привлечь его внимание, втайне надеялась стать прототипом героини его очередной книги, не изжив детское увлечение «Двумя капитанами».