Помню имена двух собак — Хна и Юлахлы, — они звучат для меня музыкой. Вслед за Максом и друзья его сочиняли прозвища и носили их — была Валькирия — статная, красивая блондинка, был Психур — ныне крупный ученый, а тогда молодой человек, соединявший в себе, по-видимому, черты Психеи и Амура. Какие-то шарады, сценки, игры возникали спонтанно и оставляли после себя всяческие песенки, анекдоты, прозвища.
М.А. органически не выносил никаких стандартов и прописей. В гостях у М.А. часто жила подруга моя и
Г.С. Она ходила в трусиках и длинной рубашке с матросским воротником, стриглась очень коротко, но- мальчишески. М.А. ее очень любил. Вот сидели они как-то на скамеечке. Подходит к ним какой-то заезжий пролеткультовец, — откуда он был, не знаю, Макса он не знал. И вот он начинает уговаривать М.А. купить или просто так взять у него билеты на какое-то мероприятие.
Упрашивает он Макса и так и сяк и, наконец, говорит: «И Вам и Вашему сыну (это моей подруге) будет очень полезно…» И Макс в ответ: «А я и мой сын любим все только бесполезное…»
Часто Макс говорил: «Твое — это только то, что тебе дают, а то, что ты зарабатываешь, — ты крадешь у других».
Так Макс любил ошарашивать всякого, подходящего не с живыми глазами и не с живым словом. Нужно было видеть его гнев, когда вдруг кто-нибудь появлялся перед ним из Феодосии и спрашивал, не сдаст ли он комнату и почем. Боже мой. Макс мог убить человека. Мы уговаривали: «Макс, ну кто же может знать, кто ты. и как живешь и на каких основаниях живут у тебя твои друзья!» Все равно. Все равно — самый подход был стандартным, его самого не воспринимали и не искали, нужна была только комната с видом на море или на горы и т. д., как поется в одной веселой песенке, изображающей приезд к М.С. и М.А. стандартной курортной дамочки («Ах, мадам Волошина, зрассьте…» — поищите в архивах М.С.).
Как и все люди и, в особенности, как все большие люди, М.А. умер вовремя. Я не вижу его в современном Коктебеле. Не вижу его и в современной жизни. И хоть я сама неоднократно бывала после его смерти в Коктебеле, но теперь меня все больше и больше тянет в «тот» Максов Коктебель и «тот» Коктебель я вижу.
Макс жив. И чем дольше я живу сама, тем громче для меня звучит его голос из всего, что он оставил.
Марина Цветаева в конце своего очерка очень верно, хоть и очень сдержанно и без комментариев, резюмирует его духовный облик, соединявший в себе, помимо основной русской, черты и французской и германской культур. Но об этом пусть уж Вам расскажет сам Макс.
(…)
Очень бы я хотела, чтобы на Вас от моих немногих строк дохнуло ветром тех лет и того Коктебеля.
Глубоко уважающая Вас М.Баранович.
Когда начались гонения на антропософов, маму не тронули, но по другим поводам вызывали на допросы многократно. Правда еще раньше, в 18-м году, мама оказалась в тюрьме, — оказалась, как сама рассказывала, довольно забавно. Забрали молодого человека, а с ним, как и положено, его записную книжку, а в книжке донжуанский список всех барышень, с которыми хоть однажды встретился и протанцевал с указанием адресов и номеров телефонов). Лагерную «канали зацию» еще не наладили, так что приходилось либо отпускать, либо расстреливать, — шестнадцатилетнюю девчонку отпустили. В «Архипелаге» Солженицына с маминых слов рассказывается об условиях содержания заключенных в Бутырках в 18-м году.
Вскоре произошел еще такой случай: приходит повестка: М.К.Баранович явиться туда-то в таком-то часу. Мама сразу поняла, что имеют в виду ее, но инициалы одинаковые, — брат решил пойти первым, вдруг Марину оставят в покое; битый час морочил им голову, наконец спрашивают: а кто еще в вашей семье с такими же инициалами. Следователь маме с места в карьер: нам известно из показаний вашего знакомого, что в его присутствии вы говорили то-то и то-то. Мама: а в каком роде, разговаривая с вами этот знакомый склонял мою фамилию? — тоже отпустили (а «могли бы и полоснуть»).
Ну а дальше ничего забавного уже не было. В середине 30-х арестовали ее близкого друга, люксем- буржца Ш., с которым она несколько лет проработала в качестве переводчицы в «Спецстали». Он был приглашен в СССР в числе других технических специалистов, разделивших впоследствии его судьбу. Отпустили его
только после того, как Люксембург заявил, что порвет с нами дипломатические отношения. По возвращении на родину он, еще вполне молодой, умер от разрыва сердца, так тогда назывался инфаркт, — пытки сделали свое дело. А пока его не выпустили, маму чуть ли не ежедневно таскали на допросы, она была уверена, что и ее посадят, и сходила с ума, представляя себе, что тогда ожидает меня. (Тогда же сожгла полного Соловьева).