Захар Корнеевич очень удивился бы, если б дошло до него, что он думает о Стрельцове, о его работе сочувственно.
Ступак, отдышавшись и насмотревшись на эту особо интересную звездочку, оторвал руки от перил и двинулся по длинному административному коридору.
«Мастер он. От бога, — сами собой тянулись мысли, видно не желая уступать места каким-то другим. — У них, у чертей, вся порода такая, от бога. Ивана на заводе знают не хуже, чем самого директора. Деду Гордею даже незнакомые первыми кланяются…»
Но вот она — дверь в отсек начальника цеха. Приложил Захар Корнеевич к лицу обе ладони, как бы умываясь. А когда отнял их, на лице осталась непроницаемая, безликая, немного загадочная, чуток приветливая, капельку обнадеживающая улыбка. Почти такая, как у того каменного сфинкса, который, говорят, пять тысяч лет улыбается, и никто не поймет, почему. Ну, а куда деваться? Надо Захару Корнеевичу, иначе могут подумать, что он обижен и обескуражен понижением. Жизнь!
Прикрыв дверь, оглядел предбанник, поздоровался с секретаршей, с новой, не с той, которая сидела тут при нем. Спросил добродушно:
— У себя?
— Ждет вас, — тоже загадочно улыбнулась секретарша. Неловко стало Ступаку. Девчонка, а уже освоила такую премудрость. Может, это и не премудрость вовсе? Ну, была премудростью пять тысяч лет назад, так с тех пор человечество хоть чему-то научилось. И перестал улыбаться. Ну-ка их тут! Забрался в твое кресло — да еще ты ему улыбайся? Мальчишка! И не машинально — вынужденно дотронулся до левой стороны груди. Колет там. Ничего удивительного. Любого слона подержи в таком цехе на руководящей работе хотя бы годочков двадцать, еще как заколет у него. Это Колыванову не понять, в двадцать восемь лет ни у кого сердца нету. А в пятьдесят девять любой призадумается. Им хорошо… с Иваном новаторствовать. Им наплевать…
«А Мошкара мерзавец, — неожиданно, бог весть откуда и почему вывернулась острая мысль. — Расставаться с ним надо. Живоглот, а мне до пенсии полгода…»
Виталий Николаевич Колыванов только в представлении Ступака был мальчишкой. Конечно, двадцать восемь — не шестьдесят, но виски седые, на макушке проталинка, под глазами наметились мешки с желтым оттенком. Вот только нос — конопатый, вздернутый, какой-то развеселый, никак не вписывается в эту начальственную озабоченность. Может, за этот нос и прозвали монтажники Виталия Николаевича Клеопатрой. Впрочем, монтажники могут прилепить что угодно, к тому же было это во времена оны, когда Колыванов, еще будучи инженером внешнего монтажа, разъезжал с бригадой таких, как вон Павлов, по всему Союзу.
Цепко и прохладно ощупали серые глаза, ни один мускул не выдал намерений, даже конопашки на носу остались в прежнем игривом расположении. «Ну, какой он начальник цеха, будь у него хоть пять проплешин, — критически подумал Захар Корнеевич. — И по телефону наяривает, чтоб впечатление произвести. Коль вызвал для делового разговора, переключи телефон на свою раскрашенную привратницу». Но произнес мягко и доброжелательно:
— Здравия желаю, Виталий Николаевич.
Прижав телефонную трубку левым плечом, Колыванов одновременно слушал, что-то записывал и листал бумажки в толстой серой папке.
Отложив авторучку, Виталий Николаевич передвинул папку, положил телефонную трубку на рычаги, произнес сухо, едва шевеля потрескавшимися губами:
— Присаживайтесь, Захар Корнеевич. Разговор будет трудный.
— Поговорить можно, — согласился Ступак, давая понять, что не намерен ни противоречить, ни соглашаться, а только слушать. — Я вот что, Виталий… э-э-э… Николаевич, я знаю, какой вы тут разговор подготовили. Не по мне это. И я тут вам не помощник.
— Я вот, — указал Колыванов на телефонный аппарат, — разговаривал только что с секретарем парткома товарищем Тереховым. Он утверждает, что вы поддержите. Так и сказал мне: «Корнеич непременно поддержит, он чуток на творческие начинания».
— Не надо, — покачал толовой Ступак, и его увесистый нос обвис чуть не к самому подбородку. — Не мог сказать такое товарищ Терехов, мы друг друга лет сорок хорошенечко знаем. Или, может, это о чем другом? — И приободрился. А если правда о чем-либо другом. Но нет.
— О том самом, все о том самом, — сожалеюще произнес Колыванов. Потрогал кончик носа, потер виски кончиками пальцев, огляделся. Дескать, не получилось с этого края, попробуем иначе.