Я могла бы позвонить Даци, но у меня не было ни малейшего желания выслушивать его эгоистические тирады о превосходстве мужчины над женщиной. Я позвонила Лучио.
— Ты еще в агентстве?
— Да, но собираюсь уходить.
Мне не удалось скрыть своего разочарования.
— Жаль.
— Проблемы?
— Спокойно. Куда направляешься?
— В кино.
— Один?
На другом конце провода наступило молчание.
— Извини, что спросила тебя об этом — Я хотела повесить трубку.
— Джорджиа, ты слушаешь?
— Еще бы, черт возьми. — У меня выскочило слово, которое я никогда не говорила.
— Его зовут Джош, он из Сакраменто. Специалист по электронике.
Вот еще одно доказательство моей невнимательности. Каждый день я вижусь со Спазимо, но что я о нем знаю?
Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я ответила:
— Голубой свитер с серой горизонтальной полоской на груди сидит на тебе божественно.
Должно быть, он улыбнулся.
— Да, Джорджиа, звонил Бруни, сказал, что это важно.
Открыв банку пива, я посмотрела на стоявшую у дивана обувную коробку.
От творчества моей сестры не осталось и следа: ни видео, ни сценической фотографии, ничего, только мое воспоминание о том, как она кричала, стоя перед зеркалом нашей комнаты: «Не зажигай свет!» Она была лучшей Бланш Дюбо, которую я когда-либо видела.
31 января '86.
Дорогой Альдо!
Так здорово было проговорить с тобой допоздна о романе, который ты еще не написал, но чье название ты уже знаешь. Мне пришлось спешно уехать из Болоньи, так как в Риме меня ждала проба, которую я, естественно, не прошла. Интересно, сколько eщe времени я смогу существовать в этом мире, где получаешь роль, только если ты как собака пускаешь слюни у ног своего хозяина. Театр был моей утопией, и я хотела раскрыться перед ним подобно окну. Я была готова впитывать все: звуки, слова, листы газет, использованные гигиенические шкеты, полевые цветы. Я хотела выразить все эти вещи, чтобы нравиться людям, чтобы заставить их плакать или смеяться, а не для того, чтобы получать букеты роз в артистической уборной или чтобы оказаться в постели какого-нибудь политика. Я уже все испробовала и устала играть в жизнь, потому что в привилегированные места доступ для меня закрыт. Завидую Ажорджии, у которой другой характер и другие стремления, и иногда ненавижу свою мать за все те душераздирающие французские песни, которыми она меня накачивала с детства. Мне отвратительно оттого, что я готова льстить любому, лишь бы со мной хоть немного считались. Так же, как я не выношу теплую преданность Джулио, его отеческое внимание, и я думаю, что только с А., в его ложе из крапивы, я чувствую себя ускользающей, или en passant, как сказал бы ты. Я не настолько глупа, чтобы верить, что он влюблен в меня; моя способность самообмана не идет так далеко, но с ним, по крайней мере, я могу пить и вырубиться.
Я вздрогнула от звонка радиотелефона, стоявшего на стеклянном столике, трубку от которого наполовину скрывало голенище коричневого сапога. Я лениво взяла ее. На другом конце послышалось покашливание, брюзжание.
— Сегодня я подумала о тебе, — произнесла тетя Лидия тоном человека, думающего обычно о вещах более важных, чем я.
— Что это вдруг? — Мой вопрос прозвучал немного иронична.
— Я встретила в супермаркете «Конад» одну твою университетскую подругу, Кьяру, как ее там…
— Кьяра Ванни?
— Да, именно ее. Она немного располнела, но все еще прелестна.
— Действительно?
— Да, несмотря на четыре беременности.
— Тогда нет ничего странного в том, что она немного располнела.
— Что же, в таком случае и ты тоже, хотя и не рожала.
Мне хотелось поблагодарить ее за любезность, но я не стала этого делать.
— Подруга — слишком сильно сказано. Мы встречались, чтобы позаниматься, подготовиться к экзамену, обменяться конспектами…
Кьяра Ванни в противоположность мне сумела закончить университет. Но, думаю, этот диплом юриста она так и не смогла применить. Четыре ребенка — это довольно ответственная работа.
— Если я не ошибаюсь, ты часто ночевала у нее дома?
— Она жила далеко, а папа не всегда мог приехать за мной…
Я увидела, как волосы на моей руке зашевелись, и ощутила холодную дрожь, так как уже знала, что тетя Лидия собиралась сказать.
— И в ту ночь, когда умерла твоя сестра.
Стены комнаты Кьяры Ванни были покрашены в розовый цвет, и она расставила на тумбочке в стиле Барби коллекцию ужасных плю шевых игрушек: подарки ее женихов. Я подарила ей постер Дэвида Боуи во фраке и еще один, с картиной Пауля Клее, которые она так и не повесила.
В тот вечер позвонил папа и сказал отцу Кья-ры, что у него проблема с машиной и что на следующий день он отвезет ее в авторемонтную мастерскую. Он хотел спросить, не могли бы они оставить меня на ночь.
Тетя стала о чем-то говорить, и я резко оборвала ее:
— Тетя, соберись.
Она согласно пробормотала что-то.
— Напряги память, — уточнила я.
Я услышала вздох.
— В ту ночь, когда Ада умерла, я была у Кья-ры Ванни. И вернулась на следующее утро, папа был на работе…
— Да, да, помню.
— Я думала… у папы сломалась машина..
— Ах, эта колымага всегда ломалась. В общем, Кьяра Ванни попросила меня передать тебе привет и была расстроена оттого, что ты не вышла замуж и не родила детей…
Я снова перебила ее:
— Ты ужинала с папой в тот вечер?
— Ты же знаешь, я всегда ужинала в вашем доме с тех пор, как… Как жаль, это был такой прекрасный дом Я говорила Фульвио, чтобы он не продавал его… — Она вздохнула.
Я облокотилась на спинку дивана .
— Как поживают кошки?
— Хорошо, хорошо… Но в тот вечер я с ним не ужинала. В тот вечер я позвонила твоему отцу, но его не было. Как-никак я волновалась и позвонила в полночь. Безрезультатно. На следующий день я спросила его, куда это он подевался. В общем, иногда он пил, ты же знаешь…
— И что он тебе ответил?
— Позвонили из Рима, и было уже не до этого, — резко оборвала она.
Двенадцать минут
Я припарковала «Ситроен» перед покрытым копотью кирпичным зданием и подумала о том, что мой отец сейчас наверняка ужинает, сидя перед телевизором. Пройдя через калитку из кованого железа, я увидела ровную изгородь и женщину, которая вытряхивала скатерть в окно. Вскоре дверь распахнулась, и я увидела отца в шлепанцах и шерстяном халате. Судя по всему, мой приход его не обрадовал, впрочем, я и не ожидала другого.
Из старого дома он перевез сюда лишь кое-какую антикварную мебель и библиотеку. При виде беспорядочной груды книг, заполнивших небольшую гостиную, я вспомнила Дилана Томаса, который говорил, что библиотека — это клиника для умственно больных. Не сказав ни слова, отец вернулся на кухню домывать посуду, а я последовала за ним.
— Выпьешь ячменного кофе? — спросил он.
Я кивнула и села за квадратный стол, на середине которого стояло серебряное блюдо. Отец открыл шкаф, окрашенный в зеленый цвет, и достал оттуда банку с кофе. Я отвела взгляд от батареи пустых бутылок анисового ликера, стоявших на буфете, и уставилась на экран телевизора, где писатель-телеведущий с фальшивой улыбкой интервьюировал воображаемых журналистов по поводу преступления в Конье. Набравшись смелости, я поставила на стол коробку из-под обуви, которую захватила с собой.
— Папа, это письма Ады. Хочешь почитать их? Отец бросил в ведро старую губку для мытья посуды, подошел к телевизору и переключил канал. В ток-шоу обсуждали войну против Ирака. Когда сообщили, что Северная Корея создает атомную бомбу, он согласно кивнул. Когда я спохватилась, было уже слишком поздно, так как провокационная фраза вырвалась сама собой: