— И они уехали?
— Угу, только они еще вернутся. Сказали, что подключат полицию. «А я тогда свою лопату подключу», — сказал Лош. Они шасть назад в машину и ходу.
Сама чистит картофелину, кожу срезает аккуратной такой ленточкой.
— Наверняка вернутся, — говорит. — Может, мне еще и придется ходить в школу. Но нам очень нравится их злить — папа так говорит. Такие зануды.
Я помог ей чистить картошку. Она ее поставила вариться. Потом мы накрыли на стол.
— Угу, — ответил я, когда она снова спросила, останусь ли ужинать. — Мама знает, что я у вас.
Мы еще выпили лимонада, который она приготовила.
— Айлса, — говорю, — а как оно — когда мама умирает?
Она только глаза закатила.
— Да просто здорово! — И рассмеялась. — Животик надорвешь! А ты сам как думаешь? Это ужасно. Хуже не бывает. Просто…
Тут она на меня посмотрела.
— Что с тобой? — говорит.
— Ничего.
Тут вошли ее папа и братья, грязные, здоровенные, и у всех на перемазанных физиономиях глаза блестят.
— А, мы еще и Хилятика будем кормить? — говорит Йэк. — Зря ты корову не пристрелил, Лош.
Вымыли руки в тазу у двери, закурили, налили себе по стаканищу пива.
А Айлсин папа нас обоих с Айлсой облапил.
— Славные ребятишки, — говорит. — Нам всем такими только гордиться.
30
Мы потом с Айлсой вышли и встали в море под звездами.
— До каждой из них миллион миллионов миль, — говорю. — Отсюда — совсем маленькие, а на самом деле каждая — огромное солнце.
Небо прочеркнула падучая звезда — и целый миг не было наверху ничего ярче.
— А эта, может, всего с ноготок, — говорю. Подрыгал в воде босыми ногами. По нам скользнул луч маяка.
— И почему оно все так сложно? — говорю.
Айлса рассмеялась.
— А ты слишком много думаешь, — отвечает.
Я знал, что она права. Попытался выбросить из головы все, кроме моря, ночи и Айлсы.
— А как ты лечила этого олененка? — спрашиваю.
— Я же тебе сказала.
— Что, прямо вот так?
— Может любой дурак.
— А папу моего вылечишь?
— Твоего папу?
— Кажется, он серьезно заболел. Попросишь Бога, чтобы он поправился?
— Конечно. Только и ты должен попросить тоже. Когда двое просят, оно надежнее. А что с ним такое?
— Не знаю. Может, и ничего.
— Ну, тогда точно справимся.
Она снова рассмеялась:
— Странный ты все-таки, Бобби Бернс. Давай прямо сейчас.
— Чего?
— Попросим прямо сейчас. Давай.
Она подвела меня к кромке воды. Мы встали на колени на мокром песке. Айлса сложила ладони.
— Давай, — говорит, и тогда я тоже сложил ладони.
— Закрой глаза, — говорит, и я закрыл глаза.
— Пусть папа Бобби поправится, — говорит. — Повторяй, Бобби.
— Пусть папа поправится, — говорю.
И уставился в бесконечное небо.
— Еще раз скажи, — говорит Айлса. — Попроси как следует. Поговори с Богом.
— Пусть папа поправится, — шепчу.
— А теперь нужно этого захотеть — очень, очень, очень, очень, очень.
Я почувствовал, как вода просачивается сквозь песок. Почувствовал холодный ветер с моря. Увидел, как яркий луч прожектора скользнул по сомкнутым векам. Попытался очень, очень захотеть и как следует помолиться. Представил, как Бог смотрит на нас откуда-то из-за звезд. Как он выглядит? И станет ли он смотреть вот прямо сюда, на этот угольный пляж у угольного моря, когда перед ним вся Вселенная — смотри куда хочешь? Станет ли он слушать нас, двух малявок? С какой радости он нас станет слушать?
— А если Бога нет? — спрашиваю.
— Может, это и не важно. Может, и Богу не важно, что там ты думаешь — есть он или нет. Про такие вещи гадай не гадай, этим твоему папе не поможешь, верно?
— Верно.
— Вот и не гадай, а говори, и проси, и старайся изо всех сил.
Я закрыл глаза и стал стараться изо всех сил.
— Вот так-то лучше, — говорит Айлса. — Тут малым не отделаешься. Олененок — это всего лишь олененок. Наверное, просить за взрослого человека гораздо труднее.
Мы еще помолились. Я глаза открыл и увидел ее глаза — они ярко блестели, а сама она смеялась надо мной.
— Так будем надеяться, что с ним ничего, — верно, Бобби Бернс?
— Да, — ответил я. Мне уже стало легче.
— Папа у тебя крепкий, как ломовая лошадь.
А потом вдруг как уставится куда-то мимо меня.
— Это еще кто? — говорит.
31
Темная сгорбленная фигура, по виду — мужчина. Тень, движущийся силуэт. Он шагал с юга по направлению к нам, через ночь, вдоль самой кромки воды. Двигался быстро, выбрасывая вперед ноги. За спиной болтался мешок. Голова опущена. Глаза не блестят. Мы так и стоим на коленях, не шевелимся, почти и не дышим. Айлса прижалась к моему боку. Мужчина, в тяжелых башмаках, в темной фуражке, надвинутой на самый лоб, в темной куртке, застегнутой на все пуговицы. Слышно, как под ногами плещет вода. Когда он подошел, до нас донеслось хриплое дыхание. Я почувствовал запах пламени, дыма, парафина. Тут снова набежал луч прожектора.
— Макналти! — выдохнул я.
Он не остановился. Не увидел нас. Прошлепал мимо. Я поднял руку:
— Макналти!
Не обернулся. Пошел дальше, к мысу с маяком, к лужам среди камней, к дюнам, к соснам.
— Макналти? — спросила Айлса.
— Он огнеглотатель. Факир.
— Это я учуяла, — говорит.
Я кивнул.
— Он никого не тронет, — говорю. — Я его видел на набережной. Он за деньги фокусы показывает. И папа его знает, давно, еще с войны.
Мы встали и смотрим, как он уходит к северу. Вот слился с темнотой. Когда снова набежал луч прожектора, он уже исчез.
— Что его сюда принесло? — спросила Айлса.
— Он мне сказал, что, может, придет.
— Тебе сказал? Чего же он тебя не вспомнил?
Я покачал головой. А тогда, когда он смотрел мне в глаза, поднимал меня, просил о помощи, казалось, мы так близки.
— У него голова не в порядке, — говорю. — Не помнит он многого. Сам мне сказал — он как ребенок.
Мы посмотрели к северу. Глаза заслонили от света маяка. Свет проехал. Еще одна звезда полетела к морю.
— Я тебе скажу, как оно было, когда она умерла, — сказала Айлса. — Было так, будто весь мир стал домом дьявола. И никогда больше не будет в нем ничего хорошего. Никогда не будет света.
И поцеловала меня в щеку.
— Я люблю тебя, Бобби Бернс, — говорит.
Чувствую — лицо прямо запылало.
— Ну, скажи, Бобби, — говорит. — Скажи, что и ты меня любишь.
— Я люблю тебя, Айлса Спинк.
И мы бросились бежать: друг от друга, от света звезд, от морского прилива, от страшных пещер ночи, от Бога, который то ли есть, то ли нет, от дьявола Макналти, от боли в сердце, которая того и гляди раздавит.
— Спокойной ночи, Бобби! — крикнула Айлса.
— Спокойной ночи, Айлса. Спокойной ночи!
32
Я как вошел — давай маме рассказывать.
— А я видел… — говорю.
А она приложила палец к губам.
— Тише, Бобби, — говорит. И наверх показывает. — Он уснул, ему надо поспать. Завтра в больницу.
— Я видел Макналти на берегу, — шепчу.
— Да что ты?
— Он шел к северу.
— Правда?
Голову наклонила, слушает. Послышалось, как папа то ли захрапел, то ли застонал во сне.
— Макналти? — шепчет мама.
— Было темно, плохо видно, но это был он.
Она рассеянно так погладила меня по плечу.
— Может, тебе просто показалось, Бобби, — бормочет.
— Может. Мам, а что с ним такое?
— Да ничего, сынок. Скоро узнаем. Может, он здоровее здорового.
Прислушались. Глубокая тишина — и бесконечное бормотание моря.