— Так что уж если там есть чего находить, они обязательно найдут, а потом все поправят. Да вот только находить нечего.
Я посмотрел на них. А они оба взяли и отвернулись.
— Пойду погуляю немножко, — говорю. — С Джозефом.
Мама прищелкнула языком и покачала головой, но все же намазала еще одну булочку.
— Валяй, — говорит. — Вторая — чтобы его угостить.
Я позволил ей меня поцеловать.
— Чай будем пить через час, — говорит. — И ни минуткой позже.
Я скорее к дверям.
— Вкусно она готовит, — сказал Джозеф, ведя меня к маяку и соснам. — Помнишь, как я раньше приходил к вам ужинать?
— Угу.
— Какие были мясные пироги! — Он причмокнул от одного воспоминания.
Идем жуем булки. Шлепаем по песку к косе у маяка. Вода низкая. Отлив чего только не оставил на берегу: кучи водорослей, куски дерева, гладкие и причудливой формы, обрывки сетей, рыбацкие канаты, сломанные садки, ракушки, крабовые панцири, дохлых морских звезд, бутылки, автомобильную покрышку, дохлого баклана, камушки, гальку, блестящие стекляшки. Я нагнулся, подобрал кожаный башмак. На вид — совсем древний, твердый, как доска, а нос при этом загнутый, подметка тонкая — похоже, всего неделя-другая как его уронили или вышвырнули в воду. Я поднял какую-то кость. Сухая, выбеленная, изъеденная водой, но видно — кость млекопитающего, возможно, бедренная. Я представил себе: а вдруг это кость одного из Айлсиных утонувших моряков, — а потом швырнул ее к морю. Джозеф закурил, запах табака смешивался с вонью водорослей, запахом соли и свежим ароматом осеннего моря. Я швырял камушки и смотрел, как они вращались, описывая в воздухе дугу.
Мы перешли каменистую косу и углубились в сосны.
— Там мужик, да? — сказал я.
— А ты что, его видел?
— Его зовут Макналти. Я тебе про него рассказывал. Силач, факир…
— Это он и есть?
— Да.
— А здесь ему что сдалось?
— Не знаю.
Впереди тянулись дюны, на них — древние летние домики. Некоторые совсем завалились, осели на песок. Другие были поновее — свежая краска, шиферные крыши, палисадники за заборами. Двери у этих были заперты, окна заколочены досками — от зимнего ненастья. Некоторые из них углекопы построили несколько поколений назад — место, чтобы проводить с семьей отпуск возле угольного моря. На некоторых дверях были вырезаны названия: «Букингемский сарай», «Мечта сбылась», «Дом на дюнах», «Уоргейтское поместье». Я знал, что папа Дэниела уже пошастал здесь с фотоаппаратом, что в книжке у него эти домики будут выглядеть удивительно и необычно.
— Во, гляди, — говорит Джозеф.
Смотрю — дым, поднимается узким пером. Мы зашагали в ту сторону. Бредем по мягкому песку, тростник — по колено, и я рассказываю Джозефу, что знаю про Макналти: война, Бирма, что он факир, огнеглотатель.
— Огнеглотатель? — говорит Джозеф. — Вот чего мне всегда хотелось попробовать.
Чиркнул спичкой, быстро сунул пламя в широко открытый рот, быстро вытащил обратно. Потом закурил, когда затянулся, сигарета затрещала. Он глубоко-глубоко всосал дым.
— А-а-а-а-а, — говорит, а дым так и валит обратно. — Здорово.
Потом призадумался.
— Только знаешь, — говорит, — если у него и правда мозги набекрень, наверное, придется погнать его оттуда.
— Погнать?
— Тут же вокруг малышня околачивается, Бобби. А этакий мало ли что может учудить.
— Да ничего он не учудит.
— Все они так говорят. Ладно, поглядим.
Подобравшись к дыму, мы пригнулись. Влезли на песчаный холмик. Всмотрелись сквозь траву в углубление в земле. Глядим — вот он, Макналти, сидит у полуразрушенного сарайчика, выкрашенного в зеленый цвет. Встал на колени перед костерком, подкладывает туда палочки, а пламя разгорается все ярче в меркнущем свете. Потом отхлебнул из бутылочки. Пожевал хлеб. Скорчился, голова на коленях, раскачивается взад-вперед, будто молится. Поднял руки, ладонями вверх, к небу. Потом уселся, скрестив ноги, глаза закрыл и не шевелится. Трава вокруг чуть-чуть колебалась под легким ветром. Высоко в небе кричала одинокая чайка. Сумерки все сгущались. Макналти вдруг наклонился вперед, сунул руки в огонь, оставил там на мгновение.
Джозеф как ахнет. А Макналти зажег факел, выдохнул пламя в воздух, а потом вроде как вдохнул обратно, прямо в легкие.
— Красота, — прошептал Джозеф.
Макналти как повернется, как посмотрит в нашу сторону. Мы так и шарахнулись. А Макналти уже стоит над нами, закрывая кусок неба.
— Давайте платите, — говорит. — Платите давайте!
Я уставился ему прямо в лицо, так и ждал: сейчас он меня увидит и узнает.
— Мистер Макналти, — говорю.
А Джозеф как дернет меня прочь, и мы бросились наутек, поскальзываясь, перекатываясь по песку. Добежав до сосен, встали, пыхтя и хихикая. Сердца так и бухали. Макналти за нами не погнался. Его нигде не было видно.
— Двери заприте! — проорал Джозеф.
И мы рванули дальше, а в небе над нами бушевали бурей кричащие чайки, и море опять шумело в полный голос.
35
Я напихал полный рот мяса с подливой. Занавески задернуты. За спиной потрескивает огонь в очаге.
— Хорошо погулял? — спросил папа.
— Угу.
— А где был?
Я пожал плечами, рукой махнул: так, мол, в разных местах. Я знал: допытываться он не станет.
— Ну и молодчина. Вижу, нынче у тебя темнота в глазах. — И улыбнулся. — Самое лучшее время суток, верно? Погулять с приятелями, когда ночи делаются темнее. Зима на подходе, холодный воздух, стук сердца. — Папа взболтал пиво в стакане. — Считается, что лучшее время года — лето, может, так оно и есть, но нет ничего лучше самого конца лета, когда год поворачивает к осени. Когда так и чувствуешь, что все скоро кончится, что вокруг сгущается страх. — И рассмеялся собственным словам.
— Ты послушай этого романтика, — говорит мама. — А всего-то и хочет сказать: нет ничего лучше уютного горячего ужина в уютном теплом кресле рядом с уютным жарким очагом.
Протянула руку, погладила его по животу, а потом положила ему овощей на тарелку.
— Давай, — говорит, — наворачивай, приятель. Силы тебе еще понадобятся.
— Давным-давно, — говорит папа, а глаза так и блестят, обратившись в прошлое, — однажды в ноябре мы с Тедом Гарбутом целую ночь проспали в дюнах. У каждого было по одеялу да куску брезента, по куску хлеба да по бутылке холодного чая; потрескивал костерок, а мы рассказывали друг другу всякие страшилки. Видел бы ты, какие чудища и страшилища бродили в ту ночь по берегу — мы их вызвали своими рассказами. Они ползали среди теней между дюнами, перешептывались с шипящим пламенем, засовывали когти и костлявые пальцы нам в одеяла. Я как сейчас слышу голос Теда: «Вон там в костре гоблин!» Как мы оба орали! Да и кто может разобрать, где кончается смех и начинается ужас?
Мама глянула на меня и как закатит глаза. Еще и подмигнула.
— Это он в старческий маразм впадает, сынок. Оно ведь было бог весть когда.
Папа опять взболтал пиво:
— Угу, давненько. Но я рад, что мы все это проделывали, что в моей жизни было такое. Времена тогда стояли тяжелые, но нам было все равно. Мы были мальчишками, свободными и беззаботными. Откуда нам было знать, что скоро начнется война?
Он закашлялся, рыгнул, прижал руку к груди, на глазах — слезы. Смигнул.
— Так что живи в свое удовольствие, сын. Никогда не знаешь, что будет завтра.
Потом папа задремал в кресле. Мы с мамой переглянулись, но ничего не сказали. Мама открыла сумочку, которую всегда держала рядом со своим стулом.
— Видел это когда? — спрашивает.
А на фотографии она сама в молодости. Крошечная фотография. Мама положила мне ее в середину ладони. Только лицо, воротник светлой блузки, вокруг узкое белое поле. Фотография потемнела. Можно подумать, ей уже не один век.