У Пола в руках был фотоаппарат. И он все время что-то фотографировал — не свое семейство, а что вокруг. Вот навел его на наш дом, двинул в нашу сторону, а мы все отшатнулись.
— А Дэниел будет учиться с тобой в одной школе, Бобби. Видели, как они покупают ему пиджак у Раймонда Барнса.
— Ты с ним уже познакомился? — спросил папа.
Я качнул головой.
— Может, вышел бы тебе неплохой приятель, — сказала мама.
И как щелкнет языком.
— Погаси, — говорит папе.
Он закатил глаза, затянулся еще разок и бросил сигарету в холодный камин. Кашлянул, сглотнул.
— А это он еще что удумал? — говорит.
Пол стоял, расставив ноги, снова прижав фотоаппарат к лицу.
— Что он там, интересно, углядел? — спросила мама. Пригладила волосы. Рассмеялась. — Знала бы — помыла бы окна.
Пол сделал снимок, отвернулся — фотоаппарат висит через плечо, руки в карманах. Небо — огромное, синее, пустое: только солнце, чайки и голуби. В полумиле примерно шел траулер, вокруг куча чаек — подбирали отбросы.
Мама обхватила меня рукой, поцеловала.
— Это я просто так, — говорит. — А теперь не путайся больше под ногами, не мешай.
— Дай-ка, — сказал папа, — я тебе кое-что покажу. Этот навел меня на одну мысль.
Мы вышли на лестничную площадку. Папа открыл дверцу буфета. Встал на цыпочки, но до верхней полки все равно не дотянулся, поэтому обхватил меня рукой повыше коленок и поднял.
— Нашарь там черную книжку, — говорит. — Ну, тот старый альбом. Помнишь? Правда, я без понятия, куда он завалился. Руку просунь под одеяла.
Я уселся ему на плечо, просунул руку. Коробки, жестянки, какие-то пузатые узлы.
— Он как книжка, — говорит. — Толстая. Наверняка где-нибудь там лежит.
Я вытащил квадратную картонную коробку — она мне мешала.
— Чтоб тебя, — сказал папа. — Оно до сих пор тут валяется? Давай плюхай ее на пол.
Я просунул руку подальше, нащупал альбом, потянул. Папа увидел кончик.
— Он самый, — говорит. — Молодчина. Самое то.
13
Открыл он их у меня в комнате, у окна. Сначала коробку. Там внутри лежал противогаз.
— А я думал, мы сто лет как его выкинули, — говорит. — Давай подставляй голову.
Черная резина, лямки, которые натягиваются на затылок, толстые стекла там, где глаза. Длинная штуковина вроде собачьей морды, прикрывает нос и рот, на конце — металлический фильтр. Папа протер стекла кончиками пальцев. Натянул лямки мне на голову — зацепил волосы, больно дернул. Морду приспособил мне на лицо. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Приходится тянуть воздух изо всех сил. Да и воздух какой-то затхлый, древний. Я вылупился через запотевшие стекла на папино ухмыляющееся лицо. А моему лицу вдруг стало жарко. Я всосал еще воздуха. Содрал лямки с головы, выдирая клочья волос. Сорвал морду, открыл рот пошире, вдохнул.
— Так-то вот оно, — говорит папа. — Не слишком весело, да?
Взвесил противогаз на руке, вспоминая.
— Тогда у каждой божьей живой души была такая штука, — говорит. — У молодых и старых, больших и маленьких. Без нее никуда ни ногой. Мы тогда жили в постоянном страхе. Когда они явятся? Что с нами сделают? Но ничего не происходило, и мы помаленьку привыкли. И тут они вдруг явились и начали сбрасывать на нас бомбы. Правда, газом не травили. До этого не дошло. До самого страшного.
Папа отложил противогаз и придвинул альбом поближе. Начал переворачивать страницы — и тут я сообразил, что уже видел этот альбом много лет назад.
— Сколько уже собираюсь навести тут порядок, — проворчал папа. — А то вон до чего оно тут все дошло.
Фотографии повылезали из гнезд. Вываливались наружу. Все до одной черно-белые. Все выцветшие. Вот мой папа, совсем маленький, на берегу, в шортах, резиновых сапогах, какой-то куртенке, а рядом скачет здоровенная псина. Вот он с отцом Джозефа Коннора, оба стоят на коленях рядом с дымящим костром среди сосен, в руках луки и стрелы, в волосах — чаячьи перья. Вот он с папой Айлсы, уже постарше, тощий, будто оголодавший; сидит среди каменистых заливчиков, курит.
— Это все не то, — сказал он и стал дальше переворачивать страницы, пока снова не дошло до него, в военной форме: показывает фотографу большой палец, а за спиной у него джунгли, а с неба бьет бирманское солнце.
Папа вздохнул.
— Этот снимок сделал Джеки Мар из Шилдса, — говорит. — В тот же день бедняга получил снайперскую пулю в сердце. Да уж… — Он перевернул страницу, ухмыльнулся. — Вот, глянь-ка, сын.
Я глянул — и вспомнил, что эти видел тоже: заклинатель играет на дудочке, а из корзины у его ног поднимается кобра; голый мальчонка карабкается по веревке, будто спасаясь от сгрудившихся солдат, — а веревка не пойми за что держится, будто за воздух; старик в тюрбане лежит на гвоздях на каком-то знойном рынке; а потом еще дикарь с физиономией, размалеванной в полоску, — так и таращится в объектив, а в одну щеку у него воткнут меч и выходит из другой.
— Прямо как Макналти! — говорю.
— Угу. Прямо как Макналти. В те денечки много их там таких ошивалось. Факиры, задиры и маги. Дервиши и недоумки. Чудотворцы. Они нам встречались на базарах, у дорог, у границы. Может, это военная катавасия всех их сорвала с места. А может, были среди них и такие, которые действительно понимали в волшебстве и умели творить настоящие чудеса. А всякие бедняги вроде Макналти сидели у их ног, пока солнце палило, и пули визжали, и штыки звенели, и бомбы падали, и солнце сияло, и кожа сгорала, и мозги плавились, и сердца вдребезги. Вот откуда взялся этот Макналти, сын. Из страшных-страшных времен еще до твоего рождения, из времен этой проклятой войны, так ее.
Он открыл окно, закурил.
— И я тоже там был, — говорит. — Для человека моих лет все это было совсем недавно, и по ходу все мы там маленько свихнулись и маленько потухли, и у каждого от сердца откололся хоть кусочек.
Он выпустил дым в воздух над дорогой. Вытянул руку, погладил меня по щеке.
— Тебе это все, небось, древностью кажется, — говорит.
— Да, — ответил я, да так оно и было: что-то очень давнее, очень далекое.
Смеркалось. Я зажег лампочку из Лурда. Посмотрел на черно-белых мальчишек на пляже и среди сосен, на чародеев. Фотографии казались окошками, выходившими в какие-то давние края. А папа мой побывал там. Он прочел мои мысли.
— У тебя жизнь будет другая, — сказал он. — Ты можешь делать что хочешь. Ехать куда хочешь. Весь мир — твой. Тебе повезло, ты свободен.
Мы оба посмотрели в небо.
— Вот только бы войны не было, — сказал папа. — Только бы не начался заново этот идиотизм.
Я сунул руку в карман, дотронулся до расколотого сердечка.
«Господи, прошу тебя, — сказал я про себя, — пусть больше не будет бомб, не будет войн».
— Господи, прошу тебя, — сказал папа. Убрал противогаз обратно в коробку, дотронулся до Марииного венца, потом обнял меня за плечи. — Не допустят люди такой глупости. По новой — не допустят.
14
Мы чуть не столкнулись за пляжным кафе. Я-то искал Джозефа. Чуть не впилились друг в друга, он едва успел отклониться. Глянул на меня, потом опустил глаза.
— А, — говорит. — Это ты.
— Я.
Он двинулся было дальше.
— Джозеф — нормальный парень, — выпалил я.
— Да что ты?
— Просто любит показать свою силу.
— Или глупость, — пробормотал он.
Я шагнул поближе:
— Это ты о чем?
Он пожал плечами:
— Да так.
И опять двинулся было дальше.
— Мы с тобой будем учиться в одной школе, — говорю.
— Да что ты?
— Угу. Да.
— В «Святом сердце».
— Да.
Он постучал носком по стене кафе, вытряхивая из сандалий песок и угольки.