Варька боялась отстать от Кольки, боялась в темноте остаться одной. Ей было страшно. Каждый раз, когда наступали сумерки, она вспоминала обожженное тело бабушки, лежавшую навзничь в луже крови маму. Вспоминала, как Колька расчищал под сгоревшим домом подпол, как он рыл в еще теплой, дымящейся земле яму и они с Колькой перетащили туда маму и бабушку и как страшно было засыпать их землей, потому что Варьке казалось, что им от этих комьев земли должно быть очень больно. Вспоминая это, Варька каждый раз старалась быстрее оказаться рядом с Колькой, дотянуться до его руки, прижаться к нему, почувствовать, что она не одна, что рядом с ней надежный защитник.
Вот и сейчас, видя, что Колька отползает от нее все дальше и дальше, Варька изо всех сил тянула мешок, стараясь догнать брата.
И вдруг мешок перестал поддаваться, как будто зацепившись за что-то, она оглянулась и обмерла. Обмерла и слабо, как мышонок, пискнула — на мешке стояла чья-то нога в огромном сапоге. И вдруг сапог сдвинулся с места и больно ударил Варьку в бок. Она перевернулась и отлетела от мешка.
Колька не сразу заметил, что происходит сзади него, а когда увидел — кинулся к Варьке.
— Не бей ее! Она маленькая, — закричал Колька и бросился под сапог, прикрывая своим телом Варьку.
Полицейский — это был тот самый полицейский, который еще осенью заглядывал к ним в погреб, — с новой силой начал работать сапогами.
Было очень больно, но Колька старался как можно лучше прикрыть своим телом Варьку, отвести от нее удары.
…Когда Колька пришел в себя, полицейского уже не было, не было и мешка с собранной свеклой.
Колька поднял Варю на руки и медленно, пошатываясь, побрел к своему погребу.
…Варя лежала в своем уголке на мешках и большими от ужаса и боли глазами смотрела на Кольку. Колька давал ей воду, остатки вареной свеклы, но Варька ничего не брала.
Она лежала молча. Маленькая и жалкая. И не сводила глаз с Кольки, судорожно сжимая его руку. Колька не отнимал у нее руки, пока не почувствовал, что маленькая Варькина ладошка стала холодеть. Варька умерла так же беззвучно, как и жила последнее время, без стона, без жалобы, словно бы вдруг заснула.
А потом Колька вырыл в углу погреба яму — на улице рыть он не мог: земля смерзлась в камень, — опустил в нее Варьку, накрыл ее мешком и осторожно засыпал маленькое тельце землей.
Так остался Колька один.
Анна Ивановна переступила порог землянки и, когда глаза немного привыкли после улицы, увидела — в углу сидел мальчик и смотрел на нее серьезными, полными недетской скорби глазами.
— Колька!
Мальчик все так же молча сидел на лавке.
— Это я, твоя тетя Нюра, — срывающимся голосом сказала она, подбегая, и, обняв, прижала мальчика к себе…
ТЫ НЕ ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ…
Короткий отдых у разведчика. Кажется, только вчера пришел с задания, и вот уже вновь уходит он навстречу опасности. Только десять дней пробыл Сергей на Большой земле, в кругу друзей. Десять дней… И опять летят от Сергея короткие радиограммы с донесениями. По этим радиограммам определяли, где Сережка находится, что успел сделать. И вдруг его радиостанция смолкла…
В тревоге штабные радисты прощупывают эфир. С надеждой прислушиваются к каждой новой радиостанции. Сидят на дежурстве сутками. Вновь и вновь по радио вызывают Сергея: «Откликнись, Сережка!»
И вдруг телефонный звонок: «В только что освобожденной деревне армейские разведчики обнаружили труп. Говорят, знают его. Это ваш разведчик».
Его увидели сразу. Еще издали. Он лежал на земле, чуть припорошенный снегом. Сразу же за деревней, на опушке небольшого леска.
Вокруг столпились мужики и женщины в тулупах и ватниках. Женщины вытирали концами головных платков слезы. Мужчины упрямо смотрели себе под ноги. Все молчали.
Он лежал прямо на земле. Руки неестественно заброшены за голову. Кисти в крови. И на лице кровь. На груди несколько жженых ран. Губы упрямо, насмерть сжаты. Ему было очень больно. А кричать не хотел.
Неделю назад его провожали. Сидели в аэродромной землянке. Он играл на гитаре и пел. Ему подпевали. Пели песню, которую он сам сочинил. В шутку. О себе. Ее так и называли — песня о Сережке: