Навстречу нам побежали детишки в разноцветных свитерах.
- Весна, - хмыкнул Ромео, - Как сказал мистер Эррони, время обострения у всяких психов.
Мы вышли на крыльцо. Близилось начало лета, и всё вокруг кричало об этом.
- Скоро июнь, - сказала Кларисса.
- Вот и хорошо, - сказала я, - Ненавижу май.
- Я тоже, - признался Ромео, - У меня аллергия.
- Хочешь, подарю цветы? - осклабился Эрик.
- Интересно, с каких пор ты ненавидишь май? - мрачно спросила Кларисса.
- А что, хочешь вернуть? - резко спросила я, - Потому что я лично нет.
- Успокойтесь, дамы, - миролюбиво сказал Эрик, - Мир и любовь!
Кларисса внимательно посмотрела на меня через свои очки. Цепи прошлого нас связывали, цепи, свисающие вниз, в темноту. То, откуда они брали начало, было недоступно моему понимаю. Может, оно и к лучшему.
Не открывай ящик, Пандора.
Багряные метаморфозы
Июнь сопровождался песней цикад, запахом горячих грязных волос и запекшегося пота, полуденной негой и ощущением сухости в горле. И чем жарче становилось, тем более ухудшалось моё состояние, тем ближе подступало ко мне прошлое, тем больше раскрывалась дверца ящика Пандоры.
Когда вернулся Блейн, мне стало легче. Вдвоём мы с ним гуляли по крыше, воображая, что линия горизонта - океанская гладь. Он мне рассказывал о севере и юге, о горах и морском дне, о забытых мелодиях и сожженых рукописях. Мы не говорили, подобно "образованной молодёжи", о классике литературы, филосовских течениях и проблемах, об иных мирах и высшем разуме. Мы говорили о том, что здесь и сейчас, о том, что было и всегда будет. Мы не тянулись к звёздам - нам хватало блеска воды и солнечных зайчиков. А иногда мы заходили на чердак, и он играл на пианино. Сначала неуверенно, нехотя. Ромео говорил, что сначала он чуть ли не шипел при виде этого инструмента, а сейчас он играл, закрыв глаза, повторяя пение соловья, свист ветра и шум прибоя и листвы.
- Дед заставлял играть меня на этом инструменте, - говорил он, - Кровь стекала с моих пальцем, окрашивая клавиши в красный. На концертах многие плакали, но они не знают, что это кровавые песни.
Он сжимался от страха, делаясь вмиг беззащитным и маленьким.
- Ты знала, что многие пианисты и скрипачи ненавидят музыку? Что многие балерины видят станок в кошмарах? Искусство построено на реках крови. Гении дома выпускают свои когти, а в глазах публики остаются вдохновенными служителями народа, преданными вечным темам.
В те минуты даже воздух становился плотным. Он пугал меня, и я просила его прекратить. И тогда он делался прежним добродушным и слегка язвительным пареньком.
Не открывай ящик, Пандора.
Эрик мог веселить меня, устраивать всякие шалости подобно Карлсону, но он мог лишь заглушать. Быть может, он и шумел, чтобы перебить свой внутренний крик. А может, я опять делаю из окружающих лирических героев.
Меня пичкали таблетками, кололи, донимали терапиями, мистер Эррони всячески меня унижал, выворачивая мою душу наизнанку, и потому мы с Эриком отыгрывались на санитарах. Угоняли тележки, я сидела, он вез, а иногда мы устраивали гонки с Клэр и Ромео, а Блейн с ехидным видом мелкого предпринимателя принимал ставки. Дрались едой в столовой, порой устраивая масштабные войны. Рисовали на стенах, писали всякие глупости, бегали по коридорам во время отбоя, подсовывали санитарам крыс, жуков, тараканов и пауков, соревновались в небылицах во время групповой терапии. Победу присудили Эрику: он создал целую эпопею об инопланетном жителе шкафа, являющимся носителем коллективного сознания межгалактической империи колонизаторов, присланным, чтобы поработить человеческий вид.
А потом к Эрику присоединился Саймон. Он прибыл одновременно с вернувшимся Блейном. Саймон был удивительно лохматым, небритым, похожим на Йети, а на руках у него были нарисованы созвездия. Когда я его впервые встретила, он сидел на скамейке возле кабинета мистера Эррони, сложив рукки и выпрямив спину, как школьница на общем фото. Воозле сидел Эрик, жеманно что-то ему рассказывая, держа в руке стакан с трубочкой и лимоне, нанизанном на зубочистку.
- Эрик, ты отпочковал себе собрата? - удивилась я, - Что это за кадр?
- Если я Эрик Первый Препротивнейший, то он Саймон Второй Придурочный, так сложно догадаться, что ли? - проворчал Эрик.
- А почему второй? - села я рядом с Саймоном.
- Потому что первый у нас я, - Эрик чуть ли не светился от гордости, - И только я. А он - моя правая рука.
- А я думала, я твоя правая рука, - обиделась я.
- Ну, ты моя правая нога, - примирительным тоном сказал Эрик, - Тоже очень ответственная должность.