- И что ты предлагаешь сделать? - в отчаянии кричу я, - И что я могу сделать? Сколько приступов я пережила? Сколько раз я орала не своим голосом, умоляла его остановиться? А сколько ночей мне снились эти ужасные глаза? Прошло почти два года, но мне кажется, что синяки на шее всё ещё свежи.
- Я знаю, - склонил голову Ворон, - Я знаю, что ты чувствуешь. Поэтому я и позвал тебя сюда.
- Зачем?
- Говори.
Я недоумевающе склонила голову.
- Тебе нужно выпустить всё, - сказал Ворон, - Нельзя держать дурные воспоминания в себе. Иначе могут трансформироваться в тьму.
- Ты знаешь, каково это, верно?
Лицо Ворона потемнело.
- Никто не слушал меня. Я всегда был одиноким. Я с детства насмотрелся на тьму в сердцах людей и перенял её себе. Тот подвал лишь всё ускорил.
Он криво усмехнулся, сверкнув серыми глазами.
- Что ты вообще знаешь, птичка? Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Тебе не придётся разбивать чьё-то сердце. Всего лишь открыть этот ящик Пандоры и пострадать немного. А ты и этого не можешь!!!
Его глаза налились кровью, земля заходила ходуном.
- Говори!!!
Я стала отползать от него, дрожа всем телом. Он был пострашнее Эрика. И чем больше он ненавидел эту тьму, тем сильнее она становилась. Она просвечивалась через его кожу, таилась в глубине его зрачков. Эрик был охотником, стреляющим в чайку. Ворон был черной нефтью, разлившейся в море, обволакивающей её перья и не дающий взлететь.
- Если ты не откроешь ящик Пандоры, это сделаю я!!!
- Тогда я сожгу его! - закричала я.
- Какая ты смешная, - глухо рассмеялся Ворон, - А огонь ты как разожжёшь?! Тут же повсюду лёд!
Он одним прыжком преодолел расстояние между нами и схватил меня за шкирку. Наши лица сблизились. Он смотрел своими сощуренными глазами в мои, широко распахнутые.
- Я сейчас отправлю тебя в твой последний полёт, птичка. Всё вокруг пеной забрызгаешь.
Как тогда. В ту ночь, когда я в последний раз видела Гарри. Но на этот раз меня никто не спасет. Спаситель сам стал палачом.
Его пальцы сомкнулись на моей шее, ногти впились в кожу.
- Может, доделать начатое Лицедеем? Уж я-то поделюсь с тобой своей тьмой. Я щедрый. И всегда возвращаю взятое в долг.
Значит, ночное имя Эрика - Лицедей... Что ж, оно ему очень подходит.
- Рыжая, Рыжая, до боли рыжая, до боли родная, - предательски затянул Ворон.
Я попыталась оттолкнуть Ворона, но тот впился в меня своим взглядом. Моё тело словно налилось свинцом. Я всё глубже и глубже погружалась в омут его зрачков. Кривая, уродливая улыбка вновь исказила его лицо - он понял, что я в западне.
В какой-то степени я ивпрямь вместе с ним пережила эти метаморфозы. Сначала было воодушевление. Потом сомнение, лёгкое, ловко прчущееся, и навязчивое, прилипчивое, как банный лист. И он разрастался скользким червяков в спелом плоде. Он разрастался, поглощая всё. Дикий страх, нечеловеческий страх. Пробирался в сны, населяя их самыми невообразимыми кошмарами. А потом через них переполз и в тонкую плёнку реальности. В зеркале, в отражении в луже, за завтраком, в кабинете Ласки - везде.
Страх вытеснил всё, сделав остальной мир незначительным, блеклым, похожим на карандашный набросок. Страх победил - и это дало начало концу. Душа сгорела, песня забыта, в глазах появилась ненависть и горькая усмешка. И это уже был не Гарри и не Менестрель.
Когда мы только познакомились, он пел песни под расстроенную гитару и рисовал похабные рисунки на стене осколком кирпича. Оба безбашенные, оба без тормозов и оба знают цену дружбе, потому что невообразимо одиноки. Мы слушали в дождливые дни в наушниках "жуков" и рисовали комиксы. А рядом всегда сидел Джонатан и выводил мелодию этого дома.
И казалось, что так будет всегда. И казалось, что такой, как он, просто не может сгинуть и будет всегда всех бесить. Но нет - он купился на лёгкую наживу и не понял, что это ноша не для его плеч. А я не смогла его остановить, потому что слишком ценю свободу выбора.
- Я часто думаю о нём, - говорил Ворон, - Но слышу только белый шум. как от сломанного телевизора.
У нас несколько раз ломался телевизор. И каждый раз я надеялась, что удастся починить. Но его приходилось выкидывать на помойку. А Менестреля не выбросишь - он ведь не телевизор.
- Когда-нибудь он закроет свои глаза, - говорил Ворон, - Навсегда.