Он ушел, заперев дверь на ключ. Я повалилась на кровать и закрыла глаза. Стало ещё хуже.
Меня разрывало на огонь и воду. Опять. То дрожала от холода, кутаясь в одеяло и прижимаясь к батарее, то потела от жары, раздеваясь и сидя на подоконнике. Тошнило от еды и таблеток, болела голова от негромко работающего радио, все раздражало и всё бесило. Дни сливались с ночами, я всё больше и больше теряла контроль.
Я ощипанная чайка, мои крылья — гноящиеся культи. как же больно. Как же… Бесит! Я слышу голос Хамелеон и бью кулаками в стену, крича ей проклятия. Ненавижу, ненавижу, ненавижу эту тварь. Я бы разорвала её на куски.
А потом я понимаю источник своих бед. Да… Это черная кровь. Это Ворожея, космический зверь, по жилам которого струится тьма. Его глаза горят чистой ненавистью, отражающейся в моих глазах. Теплая, теплая кровь сочится сквозь стены, пропитывая меня. И я сдавленно рычу, обжигаясь своей ненавистью, захлебываясь в ней.
Буревестник где-то на дне меня бьется в истерике, но я её не замечаю, только засовываю поглубже, туда, откуда её крик не будет слышен. Халаты пока не замечают, что творится у них под носом, но это пока. Ходят в крови, шлепают по ней тапочками, и я смеюсь, смеюсь, смеюсь, вгрызаясь в кожу пальца.
Буревестник рвется наружу через царапины. Птичка боится, кричит изо всех сил о буре, поглотившей её. Её пугает Ворожея, пугают её черные глаза, ей всё время кажется, что они смотрят на неё в ночи. А всё потому, что Буревестник знает, что тьма поглотит это место, полностью извратив его суть. Очернит людские сердца, посеяв смуту и страх.
Буревестник кричит, и её крик услышан. Вечность прошептал:
— Не бойся, Буревестник, я не дам тебе погибнуть.
И тут же зверь, испугавшись голоса мудреца, куда-то спрятался.
Я осторожно прижала руку к стене и почувствовала тепло его руки. Каким образом мы догадались, где будет рука друг друга?
— Она уедет, — шепнул Вечность, — Уедет навсегда. Знаешь… Ты не злись на неё. Она не желает тебе зла. Она сама бы рада избавиться от тьмы, потому что страдает от неё.
— Я боюсь её, — сказала я, — И в то же время не хочу её потерять.
— Другого выхода нет, — сказал Вечность, — иногда нам приходится отрывать от сердца дорогих нам людей, чтобы спасти их. Вот и тебе придется отпустить меня.
— Что?!
— Я ухожу, Буревестник. Потому что иначе умру, медленно и мучительно. Я предлагал пойти со мной Киту, но он отказался. Мы… Мы помирились с ним.
Слёзы скатились по моим щекам.
— Я рада. Честно, рада. Давно пора было.
— Вам не придется грустить. Вы забудете обо мне. А я буду счастлив. Я уплыву на корабле в неведомые края… Вместе с теми, кто покинул ваши воспоминания.
— Но пока ты здесь. И мне больно… Больно вместе со всей больницей. Такого, как ты, не найдется больше здесь.
— Ага, кому ещё в голову взбредет дать вам такие чудесные прозвища? — рассмеялся Вечность.
— И кто ещё будет таким проницательным…
— Кит.
— Но он не ты.
— Не я…
Мы одновременно вздохнули. А потом мне стало легче. Я была рада за него, нутром понимая, что иначе он умрет, как Травница — медленно, страшно и мерзко. А я не желала ему такого. Тем более здесь.
— Мне было очень здорово быть с вами, — сказал Вечность, — И зимой спорить из-за обогревателя, и весной скакать по лужам, и летом сидеть на крыльце… И осенью делать короны из листьев. Честно, без вас здесь было бы невероятно скучно. Я пронесу эти воспоминания как самые теплые в моей жизни. Пронесу за двоих.
— Мне бы хотелось услышать твою игру на пианино.
— Где я тебе возьму пианино? — рассмеялся Вечность, — Спи давай, а то Халаты прибегут.
И я погрузилась в водоворот снов.
За окном светило солнце. Его лучи заставляли пыль светиться. Они падали на пепел, старые игрушки, гнезда птиц, нотную тетрадь, волосы и кожу Вечности, его белую рубашку и тонкие руки. Он закрыл глаза, и на его щеке дрожала тень от ресниц. Пальцы коснулись клавиш. Полилась мелодия, похожая на этот самый свет, её подхватили жужжащие мухи и птицы в саду, вой ветра в трубах и шелест листьев, скрипящие половицы и тикание часов. И мне показалось, что за его спиной выросли прозрачные, почти незаметные, похожие на дымку крылья. Он даже не смотрел в ноты, его пальцы летали по клавишам. А потом она закончил и повернулся ко мне.
— «Мелодия слёз», — сказал он.
— Что-то в твоём исполнении она не пробивает на слезу, — засмеялась я.
— Музыкант делает мелодию, — терпеливо, как маленькому ребенку, пояснил Вечность, — Одна и та же музыка звучит по-разному в исполнении каждого человека.
Я заглянула в окно. Зелень повсюду и цветы.
— Лето… — рассеянно сказала я, — Оно тебе особенно дорого?
— О чем ты? — сварливо спросил Вечность, — Сейчас июнь, дорогая. Совсем уже чокнулась от своих лекарств?
А потом ко мне пришла незнакомая девочка с кудрями и улыбкой до ушей. Что-то болтала, а я в недоумении смотрела на неё, пытась понять, что в неё мне так знакомо. Где я могла её видеть? Почему она мне кажется такой родной? Как будто мы знали друг друга раньше. До боли знакомые черты. До боли знакомая болтовня. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки, гетры и родинка под глазом.
Она сказала «прощай», и мне захотелось схватить её и удержать. Но ей надо было идти. Туда же, куда и Вечность. Она держалась так, будто знала меня ещё давно. А теперь пришла попрощаться. Когда она помахала рукой, на секунду в моей голове промелькнула догадка. Но лишь на секунду.
— Прощай, ещё одно приятное воспоминание, — ласково сказала я, но она уже не услышала.
Она уже была далеко. И я невыразимо счастлива за неё и её спутника.
Что-то приятное снилось мне, что-то счастливое. На часах 5:30. Опять это время. Надоело. Почему я такая счастливая? Почему мне хочется улыбаться? Почему в голове звучит Бетховен?
Мои щеки мокрые от слёз. Я плакала? От чего мне хочется плакать этим снежным утром?
Я видела странный-странный сон, но ничего не запомнила из его содержания.
А днём я стала обыкновенной рыжухой. Мне стало получше, но по-прежнему не спадала температура и по-прежнему ночами мучали кошмары и удушающий страх. Но и он постепенно уходил.
Стало тепло и спокойно. Только таблетки надоедали и скучно было. Я рисовала людей во фраках, платьях, цилиндрах и шляпах. Заморские края, корабли, волков, мячики и птиц. Слушала радио. Полоскала горло, дышала ингаляторами, ела таблетки и супы, пила чай, сидела под теплым душем, умывалась, лежала под компрессами.
Дни тянулись медленно, тоскливо, но вполне терпимо. А потом меня выпустили.
Я торжественно возвращалась в палату. Шла по пустынному коридору. больных значительно поубавилось. Открыла дверь, ведущую в палату. Там сидела Кларисса. Три кровати были заправлены.
— А где Клэр? — спросила я, — И Сандра тоже где? Остальные?
— Их выписали, — сказала Кларисса, — Остались мы с тобой и Клэр.
Её лицо больше не искажала ухмылка. Она была… Измученной? Я увидела трещины. О, нет…
====== Белоснежный полёт ======
— Ну что? — говорило всё в ней, — Ты счастлива? А? Счастлива, бескрылая? Ну, давай, вырви мне их. Вырви с корнем.
— А ведь чужеродное тело вызывает отторжение, — вслух сказала я, — Общеизвестный медицинский факт. И о чем ты только думала, глупая? Думала, сможешь улететь на чужих крыльях из своего личного ада?
Она смотрела на меня безразличным взглядом. Нутром я догадывалась: ни мой облик, ни мой голос не вызывают в ней отклик. Моё имя ни о чем не не говорит. Она сейчас похожа на жука, перевернутого на спину.
— Кто вы? — прохрипела она.
— А кто вы? — в свою очередь спросила я.
— Я не знаю, — закрыла она лицо руками, — Я не помню кто я и откуда. Я даже не помню, сколько мне лет!
— А где вы жили до того, как попали сюда?
— В доме престарелых. Я жила в комнате с двадцатью такими же дряхлыми развалинами, как и я. В семь утра мы просыпались и завтракали, до двенадцати гуляли в палисаднике, в двенадцать обедали, после обеда до шести вечера был тихий час, в шесть ужинали, до девяти смотрели старое и невыносимо скучное шоу, а потом ложились спать. И так изо дня в день, очень долгое время. Персонал смотрел на нас с отвращением, заведующий считал деньги, самую счастливую, которой мы все завидовали, раз в месяц навещали родвенники, чтобы проверить, умерла ли она, чтобы получить наследство.