— Блейн — это тот смешной мальчик, рисующий промежности? Ой, он такой милый, он и меня нарисовал и бегал потом за мной. Такой милашечка! Цветы ещё дарил, которые с куста сорвал, а заливал, типа он их контрабандой достал!
Мне сделалось грустно. Интересно, как там Блейн?
Элиза продолжала болтать, потом достала пакетик с картошкой фри и соусом, принялась жевать и параллельно объяснять психотерапевту глубинный смысл этого рисунка. Я встала, оперевшись о стол, и продефилировала к выходу. Поймала на себе взгляд Ромео. Покачала головой.
Коридоры опустели. Зимой здесь обычно тоскливо, насколько я помню. За окном шёл дождь вперемешку с мокрым снегом. Я поднялась на крышу, села на край и принялась смотреть на небо.
— Привет, — сказал какой-то парень.
В его уши были воткнуты наушники.
— Дай плеер, — сказала я.
— Окей, — сказал он. — Кому-то надо погрустить. Понял. Только двадцать минут, ладно?
Он дал мне плеер.
— Тут есть много грустных песен. Тыкай на любую и, скорее всего, не ошибёшься.
Я кивнула. Он перешёл на другую сторону и устроился за будкой. Я легла на холодную поверхность крыши. Снег падал с неба, засыпал меня, целовал мою кожу, таял в волосах. И мне хотелось навсегда остаться здесь, в этом снегу. А может быть, и самим снегом стать.
— Если заснуть среди цветов черёмухи, то во сне ты можешь стать снегом. Ощущения здоровские, вот только таять очень больно…
Ворон сел рядом со мной. На нём был ярко-красный шарф, который ему совсем не шёл. Не глядя на меня, он обмотал шарфом и мою шею.
— До сих пор не могу просушить своё оперение. Кто бы батарею мне подогнал?
— И почему вы все так любите говорит загадками?
— Все — это кто? — заинтересовался Ворон.
— Просто я ходила на задний двор, потому что туда выходят окна из Склепа. И там я услышала голос, который сказал мне не оборачиваться, иначе он исчезнет. И он сказал мне, что у тех, кто встречает первый снег вдвоём, возникает связь на всю жизнь.
Ворон побледнел.
— Неужели Скрипичный Ключ? Он же ни с кем не разговаривал… Я от него мог добиться только посиделок вдвоём. Видимо, он, после того как сколлапсировал, стал более разговорчивым.
Я посмотрела вдаль. Показалось, что снежинки осветили лучи рассвета. Но были по-прежнему сумерки, лиловые, сгущающиеся. И пусть. Ненавижу утро.
— Когда я успела стать такой? — спросила я.
— Какой? По-моему, ты классная.
— Воспоминания куда-то ускользают. Я не понимаю, кто я, что со мной случилось. Я даже прочитать ничего не могу, хотя выпрашивала у Халатов книги. Буквы смешиваются.
— Ты сейчас моё состояние описала, — улыбнулся Ворон. — Я даже не помню, с каких пор мне не дают покоя кошмары. Быть может, мои крылья всегда были черны. И я — чёрная дыра, которая затягивает свет. Это так невыносимо.
— А как же твоя суженная?
— Я искал её. Я столько искал её. Вглядывался в лица девчонок, пытаясь отыскать что-то от музы. Но нет. Её не было нигде. Какое-то время я думал, что это Мелодия, но потом понял, что ей самой нужна помощь.
— Найдёшь ещё. Уверена, найдёшь.
— Только где? — хмыкнул Ворон.
Ко мне подошёл парень, протянув руку за плеером. Я протянула его. Тот удовлетворённо кивнул и ушёл.
— Хочешь, покажу тебе кое-что получше, чем-то, что ты только что слушала? — предложил Ворон.
— Давай. Дерзай.
Он лёг на крышу и указал на место рядом с собой.
— Закрой глаза, — сказал он. — Расслабься.
В голове роились мысли. Они не давали друг другу прохода.
— Да перестань ты думать. Просто… лежи, и всё. Мысли — это облака. Будь ветром, разгони их.
Я попыталась последовать его совету. Стало как-то спокойно. Поверхность крыши превратилась в тёплую траву, снег — в лепестки цветов. Ветер шумел, трепал мои молосы. Сквозь него тихо прорывалась песня. Я вся обратилась в слух, впитывая каждую ноту. Песня походила на шум прибоя и крики чаек, на шелест леса и стрекот кузнечиков, на треск костра и звон капель. Словно полуденный зной и запах ягодного варенья, словно цветущая черемуха и спелая вишня, словно крылья голубя и изогнутая шея лебедя, словно спираль ракушки и пятна камня на пляже.
— Что это? — прошептала я.
— Говорят, это поёт само здание, — сказал Ворон. — Скрипичный Ключ часто играл эту мелодию.
— Да, я помню. Она очень красивая.
— Знаю, — сказал Ворон. — Не каждый может услышать её. Значит, ты и впрямь Иная… Я так рад услышать её. Она успокаивает.
Я стала подпевать. Кажется, Ворон удивился, но слушал внимательно, и, кажется, ему нравилось. Да и мне стало так хорошо, как будто меня уносило в неведомые дали и надо мной было только небо.
— Я как корабль наоборот, — сказала я. — А небо — это море. И ему нет конца. И я вечно буду плыть, качаясь на волнах и чувствуя прохладный ветер и лучи солнца.
— И кроме этого моря ничего нет?
— Совсем ничего. Бескрайние воды без пиратов и миражей.
Песня стихала, улетая куда-то вдаль. Как будто птица на крыльях её уносила. Или бабочка.
— Мне стало легче, — сказала я.
— А мне — ещё хуже, — рассмеялся Ворон.
====== Рубиновое море ======
— Давай, шевелись. Я ждать не буду.
Мы шли по пыльной лестнице. Его фигура маячит далеко впереди. Я едва поспеваю за ним. Мы выходим в тесный коридор, подходим к ржавой двери. Ромео взламывает замок и открывает дверь…
Нас обдаёт запахом пыли, старой бумаги и дерева. В тёплом пепле погребены игрушки, волчки, погремушки, соломенные куклы, тетрадки с однотонными обложками. Едва слышно играла музыкальная шкатулка. И, кажется, я узнала эту мелодию…
У окна, купаясь в лунном свете, стояло пианино. Искореженное, кособокое, но всё же пианино. И даже стояла нотная тетрадь.
— Ты знала, что Вечность был пианистом? — тихо спросил Ромео.
— Что? — обалдела я. — Вот это разносторонняя личность.
— Он ненавидел этот инструмент, потому что с ним были связаны плохие воспоминания. Но потом я привел его сюда, и он заиграл. Как он играл… На этом пианино любой может сыграть, если его коснется лунный свет. Но так, как Вечность, не сыграет никто.
Я тронула клавиши. Они были тёплыми, гладкими. Принялась играть произвольную мелодию, но получалось у меня неважно.
— Он мог без нот сыграть, — сказал Ромео. — Мог подобрать их на слух и воспроизвести по памяти в три часа ночи. Спросонок. Через десять лет после того как услышал мельком один раз.
— Да прям уж, — рассмеялась я.
— Ладно, мы не за этим сюда пришли, — сказал Ромео.
Он лёг на тёплый пепел. Я плюхнулась рядом с ним.
— Не делай ничего, — сказан он. — Я сам всё сделаю.
Мы взмыли в небо, обрастая перьями. Внизу был город, пестревший крышами, фонарями, заснеженными газонами. Мы поднимались всё выше. Я взмахивала своими крыльями, чувствуя небывалую свободу и лёгкость. Мне казалось, что я сверну все горы мира.
— Скажи, какая я птица? — спросила я Ромео.
— Чайка, — удивился тот. — Кто же ещё?
Сам он был острокрылым стрижом с точёным клювом и дерзким взглядом блестящих глаз. Он летел впереди, рассекая воздух, и указывал мне путь.
— А куда мы летим? — спросила я.
— Через океан, — ответил он.
Город сменился заснеженной пустыней. До самого горизонта не намечалось никаких деревьев, только редкие заброшенные постройки: засправочные станции, магазинчики, хижины, фермы… Вот и моя была ферма. С голым пшеничным полем, на котором теперь, увы, ничего не росло, загон, хлев, маленький кирпичный домик. По дороге на всех парах мчалась машина, в которой сидела молодёжь.
— Летом здесь красивее, — заметил Ромео. — Жаль, что тогда я не взял тебя с собой.
— А я тогда только на терапию ходила, — сказала я.
Если бы я могла показать ему язык, то я бы показала.
Дул холодный и пронизывающий ветер. Он залезал под оперение, подталкивал сзади, гнал тучи к югу. А впереди маячил город, как дворец в Ксанаду. Как и всегда, он был полон огней, придорожных кафе, гостиниц, цветов, гирлянд, уличных музыкантов и художников, продавцов жаренных каштанов. Неудивительно, почему все рвутся сюда. Если тот город давит, то этот освобождает.