Но тут стекло во всю стену отгораживало магазин от улицы – никто за нос просто так не схватит. Владислав подошел к стеклу совсем близко, затем отступил. Так делают художники, чтобы увидеть натуру с разного расстояния и составить о ней более четкое представление. Осенний день был ярким, пронзительно чистым. Пропорции изваяния, открытого всему проспекту, не отпускали его взгляд. Нет, это был какой-то хитрый пластик, но линии фигуры казались лишь на время застывшими. И каким чувственным оно было, это изваяние! Короткая шубка – больше ничего. Светлое каре. Руки придерживали шубу на груди, словно она – да, именно так, она, кукла! – закрывалась от ветра. Владислав присмотрелся – на ровном отполированном лице прочно застыла улыбка. Увы, он не ошибся: всего лишь кусок пластмассы! Да и две подружки искусно вылепленного манекена, куда проще, в соседних витринах, доказывали, что слепок – только подобие живого человека, гениальная иллюзия.
Но задумывал его истинный Пигмалион!
Время текло незаметно. Невозможно не просто было отойти от витрины, даже просто отвернуться. Так истинные любители изобразительного искусства застывают перед шедевром – уникальной картиной, пока сторожиха не окликнет их и не скажет, что музей закрывается и пора ротозею домой.
Владислав смотрел долго и с таким восхищением, что случился конфуз. Насмешливый женский голос пискляво и в нос окликнул его:
– Влюбился, что ли?
Он вздрогнул, оглянулся – по тротуару вышагивали две кривоногие накрашенные девицы. Уже обогнав его, они с насмешкой и любопытством глядели на чудака через плечо. И конечно, улыбались.
– Пошли с нами, красавчик! – с грубым смешком бросила вторая. – Не пожалеешь!
Да, девушки заглядывались на него. Владислав привык к этому, но почти во всех он сразу видел серьезные изъяны. Вот и в этих двух. Владислав покраснел, но тут же подумал, что их-то точно сочиняли, не задумываясь, на коленке, в каком-нибудь сарае. И Папа Карло явно был нетрезв.
Днем он гостил у приятеля, вечером в Художественной школе рисовал гигантский, отлитый из гипса нос Давида, но он почему-то не внушал ему ничего, кроме отвращения. Огромный носяра идеальной формы, плод рук Микеланджело и бесконечной череды копиистов-формовщиков последних пятисот лет, будто смотрел на него и, конечно же, в нос, с издевкой спрашивал: «Ну, чего уставился? Рисуй давай!»
– Ненавижу этот нос, – тихо сказал Владислав. – И Давида ненавижу. Микеланджело тоже.
В этот день ему совсем не работалось. А он, кстати, считался самым талантливым учеником студии. В памяти то и дело возникал уникальный манекен в витрине магазина «Афродита».
Из Художественной школы Владислав выходил вместе с Мариной Зорькиной. Она была умной и красивой девушкой, воспитанной, с длинными каштановыми волосами через одно плечо, синеглазой – ну просто загляденье! Любой молодой человек посчитал бы за счастье иметь такую подругу, да не каждый бы решился к ней подойти. К тому же хорошо рисовала, не курила и не ругалась похабными словами, как многие ее ровесницы.
– Проводишь, Влад? – несмело спросила она.
Им обоим было по девятнадцать лет – самое время наслаждаться молодостью и всем тем, что она предлагает в ассортименте. А на прилавке у молодости в первую очередь главное – любовь. И такая, и сякая. Бери – не хочу. Марине очень хотелось любви – настоящей, романтической.
Владислав замялся.
– Не хочешь – не надо, – обиженно пожала плечами девушка.
– Хочу, – соврал он. – Но я обещал посидеть с племянником.
Племянник у него был, но сидеть с ним Владислава никто не просил.
– В девять вечера?
Да, Марина была хороша собой, но на требовательный взгляд Владислава чересчур навязчива. Смотрела на него так, будто чего-то ждала. А Владислав не любил, когда его вымучивали ожиданием, ставили обязательства, требовали доказательств его симпатии.
– Да, – вновь смело соврал он. – Брат с женой будут в гостях до одиннадцати. Очень просили.
– Пойдем вместе, – предложила Марина. – Я воспитательница хоть куда. С любым ребенком справлюсь. Правда!