— Я не дам ему согласие! — воскликнула Иррис горячо. — Не дам! Провалиться мне на этом месте!
— Дашь! Ещё как дашь! А то может и правда лучше тебе провалиться! Твой отец — мой бестолковый брат — совсем не занимался твоим воспитанием! Позволял тебе всё, что взбредёт в голову! Эти бесконечные книги, каллиграфия, химия, дзуна, клавесин, стрельба из лука! Помилуйте, зачем девушке уметь стрелять из лука и арбалета? А ездить в мужском седле? И что вышло-то? — она почти выплюнула эти слова. — Ты… Ты… Ты теперь как лаурея — ядовитый цветок айяарров, прекрасный и смертельный, который, если попадёт на луг, то уничтожит всё поблизости, выпьет все соки, а сам будет цвести пышным цветом. Вот также и ты испортишь жизнь моим дочерям! У тебя была возможность устроить свою жизнь, ты вышла замуж, следовало получше смотреть за мужем.
— Что? Да как высмеете! Это… несправедливо, — горько произнесла Иррис, — Эрхард погиб на войне!
Но взывать к справедливости было глупо. Тётя, как сорвавшийся с горы камень, уже не могла остановиться.
Перчатки брошены, вся неприязнь, так долго копившаяся внутри и сдерживаемая лишь путами приличий, вдруг выплеснулась наружу. Они сорвали маски, и сегодня тётя не стеснялась в выражениях.
— Если бы ты проводила больше времени в вашей спальне, милочка, а не скакала по полям с арбалетом и шлейфом из мужчин, то родила бы ему сына как любая нормальная женщина, он бы всё унаследовал, и ты осталась бы полновластной хозяйкой в его доме. И, может, Эрхард и не ушёл бы на войну от беременной-то жены! Но нет! Ты предпочла скачки, болтовню и торчать на берегу моря, как какая-нибудь таврачья бродяжка! Может, потому Эрхард и сбежал от тебя на войну? — тётя Огаста вздёрнула подбородок, ноздри её раздувались. — А что такого ты сделала его брату, что тот выставил тебя из дому на следующий же день, как только перешёл в наследование? И оставил с содержанием в три тысячи ланей в год? Неужели ты не могла быть более гибкой и смирить свой бешеный нрав? Хотя, поговаривают, что как раз наоборот, ты пыталась соблазнить скорбящего брата, едва тело Эрхарда остыло.
— Что? Да как… Это просто низко!
Иррис от неожиданности потеряла дар речи. И она хотела возразить, но горло перехватило от возмущения.
Может и стоило бы тёте знать, что Даррен — драгоценный братец её мужа — был счастлив узнать о гибели Эрхарда и унаследовать его поместье. А заодно и его жену. И будь она более «гибкой», как говорит тётя…
И вспомнилось вдруг…
Она тогда бродила по дому потерянная. Без Эрхарда дом был пуст. И времени прошло уже почти месяц, но Иррис не знала, чем себя занять. В тот день она стояла в библиотеке перед стеллажом с книгами, бесцельно переставляла их местами. Даррен подошёл сзади и сначала вроде бы хотел помочь, вот только стоял слишком близко, и дыхание его почти касалось щеки. А потом внезапно обнял её за талию, впившись поцелуем прямо в плечо…
А дальше всё было как в бреду.
Она нащупала пальцами деревянную подставку для конвертов и ножей и ударила его по лицу с размаху. Дважды. От неожиданности удар вышел слишком сильным. Что поделать, в этом тётя права, у неё и правда бешеный нрав. Хотя отец говорил, что нрав у неё совсем как у её матери — чистый ветер.
Но кто поступил бы иначе?
Она разбила ему нос, оцарапала щёку и ухо. И, кажется, ругнулась неподобающим леди образом.
А Даррен словно обезумел. Сказал, что это сопротивление даже нравится ему, хотел её догнать. Но когда она схватила со стены арбалет Эрхарда, его прыть поубавилась. Все знали, как метко она стреляет.
Тогда Даррен кричал, что проучит её, что обдерёт, как липку, что оставит без единой леи. Он хотел, чтобы она просила прощения. Чтобы приползла на коленях. А она не стала.
Тётя хочет, чтобы она была гибкой…
Но она не гибкая. Ложиться в постель с ублюдочным деверем ради того, чтобы он отписал ей побольше денег — нет, она не смогла. Ушла, хлопнув дверью.
И ещё в одном тётя права — у неё и правда непрактичный ум. Когда она собирала вещи, покидая дом Эрхарда, горничная посочувствовала ей. И оказалось, о том, что Даррен был не на шутку увлечён женой брата, знал весь дом. Что он грезил ею со дня помолвки. Это знал каждый, даже конюх. Даже молочник, который приезжал по утрам со свежими сливками. Знали все в округе. Кроме Иррис.
А она была слепа! Но… откуда ей было знать?
Ей казалось, они друзья. Их объединило горе, и он проявлял участие. Понимал её.
Но разве это объяснишь тёте? Она скажет — сама виновата, раз уж уже виновата в том, что не успела за год родить сына.