Самураи начали спускаться, медленно покачиваясь из стороны в сторону.
А дыма как не было, так и нет.
Они продолжают спускаться. Как раз сюда, где лежит разрозненно уже изрядно подмерзшая команда капитана Фурцева. Без боя не обойтись. На возможность неожиданной атаки на батарею можно великолепно наплевать. Ротмистр будет побеждать или проигрывать в одиночку. Фурцеву стало нестерпимо стыдно перед Родионовым, и стыд этот был намного сильнее неизбежного, никогда не пропадающего страха перед столкновением.
— Всем приготовиться! — Скомандовал шепотом Фурцев. — Начинать только по моему приказу.
Прапорщик Плахов вдруг тихонько заскулил. Унтер снова ткнул его головой в снег, и просвистел сквозь редкие усы.
— Эх, Колокольников собака, где ж, твой костерок!
Четыре смутных, и засчет этого кажущихся огромными фигуры сползали по склону вниз, вместе с волной хруста, сопения и других мелких звуков.
Капитан целился в это скопище темных пятен стволами обоих дрожащих пистолетов, рук уже практически не чувствуя.
Осталось шагов двадцать.
Все, теперь…
И тут раздался страшный, истеричный, почти нелюдской вопль справа, в районе бывшей штабной избы.
Японский дозор замер.
Крик повторился, его окружили другие шумы. Там явно происходила какая-то свалка. Дозорные обменялись несколькими короткими фразами и повернули в сторону хутора. Мимо лежащих разведчиков они проскользнули во тьме четырьмя тяжелыми похрустывающими тенями.
— Что там такое? — Спросил поручик, когда они отбежали достаточно далеко.
— Голос, как будто Колокольникова. — Сказал Будкин.
— Почему так считаешь?
— Однажды уже было такое, еще во время подготовки. Прямо в аудитории. Упал и как завоет. Его увели в санчасть, а потом он вернулся.
— Понятно. — Сказал поручик, хотя, что именно он понял, было неясно. — А что ему понадобилось на хуторе?
— По слухам, у Ражина можно разжиться контрабандным порошком. — Сказал Твердило.
— Не верю я ни в какую… — Начал Фурцев, но вспомнил про зажигалку Родионова и продолжать не стал.
— Если самураи возьмут его в плен, он тут же скажет где нас искать, сволочь! — Скрипнул зубами Мышкин.
Твердило философски вздохнул.
— Как все же неблагодарны люди. Этот наркоман только спас всех нас своею глупой вылазкой, а вы…
— Тише. — Приказал Фурцев и прислушался. Он надеялся уловить звуки боя на теле утеса, но все заслоняла невнятная возня японцев на батарее, лез в ухо и конский топот, вперемешку с непонятными командами у штабной избы.
— Ладно, пора. Подползаем поближе. Теперь фузеюшки наши поработают. Продуть на всякий казенную часть, не дай Бог снегу туда насыпалось. Будкин, приготовь бомбу и кресало. Не забыл, где лежат зарядные ящики?
— Никак нет, вашбродь.
— Пошли.
Подобрались скрытно, осторожно выглянули из-за маленького хребта мерзлой землицы. Посреди захваченной ворогом позиции стояло две больших палатки, меж ними горел костер. Один самурец как раз подбрасывал в огонь полешки, отчего всякий раз в небо взмывал ворох крупных искр. Земля была на батарее вытоптана до черноты. Стволы пушек были сняты с лафетов. Один пузатый ствол лежал у самого костра, пламя играло на фигурке единорога (герб графа Шувалова) скакавшей по орудию. Рядом, правым колесом в небо, левым в землю лежал лафет. В каждой палатке имелось по светильнику, поэтому, сквозь ткань проступала возня теней внутри.
Не менее десяти человек, подсчитал приблизительно Фурцев. Кроме того, неизвестно, сколько самурайев имеется поблизости в дозорах и прочее. Они непременно прибегут за звук боя. Надо еще иметь в виду тех, кто несет охрану амбара с пленными на хуторе.
— Вон они, ящички-то. — Прошептал на ухо капитану Будкин.
Три ящика с бомбами неаккуратно лежали один на другом шагах в пятнадцати от палаток.
— Поджигать уже фитиль-то?
— Погоди, второго взрыва еще не было.
Из темноты за палатками раздался стук копыт, из темноты вынырнул всадник, он с завидной ловкостью спрыгнул с лошади, бросил начальническим жестом поводья тому самурайцу, что поддерживал огонь, после чего нырнул в одну из палаток. Там сразу же разгорелся какой-то громкий, нервный спор.
— Может, поджечь их? — Задумчиво сказал Мышкин.
— А толку? Повыскакивают наружу да и все, даже косы не обгорят. Будем ждать. — Прошептал поручик, и в этот самый момент прикатила волна грандиозного грохота со стороны Родионовского утеса. Фурцеву показалось, что ему в разломах каменного звука слышаться звуки человеческого ужаса. Капитану живо представилось как грады яростных камней крошат неразумных япошек.
— Давай, Будкин!
Феерверкер давно уже установил в снежной выемке тельце своей бомбы, и руки с кремнем и кресалом держал наготове над черным кривым фитилем. Получив команду, он начал торопливо назвякивать.
Самурайцы высыпали из палаток и уставились растеряно в громогласную тьму. Только что прискакавший, запрыгнул в седло, собираясь очевидно скакать обратно.
Волна грохота схлынула и тут стал отчетливо слышно грюканье кресала. Слышно и самураям, Фурцев это понял по их внезапно напрягшимся спинам.
На фитильный отросток наконец упала достаточно сочная искра, и из него с ядреным шипением повалил жирноватый дым, внутри которого завелся ехидный, огонек. Будкин привстал на четвереньки, и как шаг в кегельбане катнул гранату в сторону зарядных ящиков.
Японцы, как по команде обернулись, ползая руками по многочисленным рукоятям своего вооружения.
— Пли! — Скомандовал Фурцев своим залегшим бойцам. Раздалось три выстрела. Плахов запутался пальцами в курке. У Доскина была осечка. Мышкин, разумеется, нанес максимальный урон ворогу. Его пуля попала крайнему справа самурайцу прямо в харакири. Тот, не издав ни звука, схватился за живот и упал на колени. Сам капитан изорвал в клочья наплечник самому рослому ворогу, стоявшему в середине толпы молчаливых рогачей. Твердило угодил пулей в костер, выбил из него искрящееся полено, получилось эффектно, но не полезно.
По всем суворовским правилам, нужно было после залпа идти в штыковую, пока противник не опомнился, но поручик крикнул:
— Лежать!
Все уткнулись в снег. Плахов же услышавший вместо команды "лежать!", команду "бежать!", начал с тихим стоном отползать назад, вниз по склону.
Ужас внезапности стал спадать с самурайской компании, послышались краткие, бодрящие возгласы командиров, поползли из ножен акульей кожи покрытой лаком, изогнутые лезвия. Заиграли раздраженные, огненные блики на полированной стали. Вся эта немалая по меркам здешней войны армия, дважды семь самураев, сдвинулась с места, и в этот момент рвануло.
Взрыв получился, как бы чуть растянутый во времени, в нем было два ядра, как бывает два желтка в яйце. По крайней мере, так показалось уткнувшемуся лицом в теплый снег поручику Фурцеву. Когда он выглянул из-за бруствера, то увидел толстый, жгут белого дыма, он, туго заворачиваясь вокруг себя, вываливался с батареи. Сверху же, прямо из звездного неба падало на россыпь мелких горящих обломков, какое-то полыхающее полотнище. Сорванная взрывом и загоревшаяся в полете палатка, понял Фурцев.
Большая поляна в цветущем вишневом саду. Раннее утро. Туман бесшумно и быстро испаряется, и скоро о нем останется одно воспоминание, как и о заснеженном мире ночного боя. Он остался далеко-далеко позади, не менее, чем в пятистах шагах, вместе с взорванным утесом, ельником-спасителем, пороховым перегаром и еще немного теплыми трупами.
Поручик Фурцев стоял по щиколотку в мокрой траве, спиной к белому, прохладному дереву, отчего особенно отчетливо горели две длинные царапины, на щеке и над правой бровью. Егерский мундир висел на нем лохмотьями. Справа стоял, победительно расставив ноги, и опираясь закопчеными руками на пистолеты за поясом, довольный жизнью, и победой унтер Мышкин. В общем, вокруг было полно разнокалиберно одетого, вооруженного, и сильно перепачканного народа. Они были еще горячие, сморкались и матерились, рассказывая, как им удалось отличиться нынешней ночью.
Пленные, обезоруженные, в полуободранных доспехах самураи, располагались на противоположном конце поляны. Лица у них были грязны и непроницаемы. Руки связаны, хотя это было, пожалуй, лишнее. Вид они имели настолько капитулировавший, что веревки на руках смотрелись как ненужное унижение. Это ротмистр Родионов, главный победитель распорядился насчет веревок, и многие из солдатиков не считали это перестраховкой. Вон как конвойные выставляют перед собою штыки, опасаются. Только что побежденный ворог вполне доказал свою цепкость, лютость, боевитость. А ну, как ломанет с отчаянья, можно и не отбиться.