— Пожалуйста, Зак, не надо, — отчаянно прошептала я, вспоминая, как в детстве он просил меня ночью в спальне признать себя омегой. Значит, вот как он себя чувствовал?
Он ничего не ответил, лишь отвернулся. Когда Зак вышел и запер замок, я посмотрела на свои дрожащие кулаки и заметила под ногтями правой руки его кровь.
* * * * *
Исповедница повадилась приносить с собой карту. Заперев дверь, она, не отвлекаясь на какие-либо предисловия, раскладывала карту на кровати и спрашивала:
— Покажи, где располагается Остров. — Время от времени она обводила пальцам небольшие территории: — Нам известно, что он где-то на западе или юго-западе от побережья. Мы все ближе — еще немного, и отыщем.
— Тогда зачем вам я?
— Твой брат не славится терпением.
Я попыталась рассмеяться:
— И что вы собираетесь со мной делать? Пытать? Угрожать смертью? Любая серьезная боль причинит страдания Заку.
Исповедница тоже рассмеялась:
— Думаешь, самое плохое с тобой уже произошло? И хуже быть не может? Ты понятия не имеешь, как тебе повезло. И везение продолжится лишь в том случае, если ты станешь для нас полезной. — Она снова придвинула ко мне карту. Я просто физически ощущала тяжесть ее взгляда: он жег, как тавро мой лоб несколько лет назад.
— Полезной, как ты? Работая на них? Предсказывая события хозяевам-альфам?
Она наклонилась, приблизив ко мне лицо так, что я разглядела на щеках тонкие и светлые, словно кукурузные рыльца, волоски. От глубоких медленных вздохов — одного, второго — чуть раздувались ноздри.
— Ты уверена, что они мне хозяева? — прошептала Исповедница.
Ее щупальца проникли глубже в мое сознание.
В детстве мы с Заком подняли большой плоский булыжник; под ним, вырванные из тьмы на свет, извивались белые мясистые слизни и личинки. Под взглядом Исповедницы я почувствовала себя такой же личинкой. Мне ничего не удавалось утаить от пытливого взгляда. После первоначального шока я научилась закрывать свой разум, точно глаз. Сжимать, как кулак. Блокировать, отбиваясь, чтобы хоть что-то сохранить для себя. Мне следовало защитить от нее Остров, но я эгоистично хотела скрыть и кое-какие личные воспоминания. Осенний день, когда мы с Заком учились писать на заднем дворе: вокруг возились куры, а мы, присев на корточки, прутиками выцарапывали неуклюжие буквы в пыли. Зак написал мое имя, я написала его. Долгие дни на берегу, когда остальные ребята были в школе, а мы делились детскими сокровищами, которые отыскали, слоняясь вдоль реки. Зак показал мне окаменелость, а я принесла открытую раковину устрицы, с внутренней стороны такую же белесую, как бельмо на глазу нищего омеги, которого я встретила по дороге в Хавен. Воспоминания о ночах, когда мы перешептывались, обмениваясь историями так же, как сокровищами днем. В темноте под стук дождя по соломенной крыше Зак поведал о том, как на него попер вол на соседском поле, когда он решил срезать путь к колодцу, и пришлось карабкаться на дерево, чтобы избежать рогов и копыт. А я рассказала о том, что видела из-за забора, за который нам не позволялось заходить, как другие дети привязывали к ветке дуба новые веревки для качелей.
— У нас есть свои качели, — заметил тогда брат.
Действительно. Хотя, строго говоря, какие это качели: мы просто обнаружили ниже по течению иву, так низко склонившиеся над водой, что можно было зацепиться за ветви и качаться над рекой. В жаркие дни мы состязались, у кого получится покачаться дольше, прежде чем победно плюхнуться в реку.
Но были и более поздние воспоминания, уже из поселения. Как я вечерами сидела у слабого огня и читала книгу с рецептами или песенник Алисы, представляя, как она когда-то тоже сидела на этом стуле и их записывала. Согретая материнскими руками монетка, которую мама передает, пытаясь предупредить о предстоящем похищении. Даже не прикосновение, не контакт, а только тепло монеты, которую мама только что держала, но это было все, что я получила от нее за последние годы, и это принадлежало лишь мне.
И по всем воспоминаниям шарил теперь бесстрастный взор Исповедницы. Ей они представлялись лишь беспорядком в ящике, в котором она рылась в поисках чего-то более ценного. Каждый раз, продвигаясь дальше, она оставляла царапины, безжалостно перетряхивая мой разум.
Я знала: нужно радоваться, что я смогла утаить от нее расположение Острова, когда она, забрав карту, покинула мою камеру. Но, скрывая Остров, я вынуждена была открыть ей кое-что другое: обрывки жизни до пленения, которые она просто схватила, перевернула и отбросила в сторону. И хотя она ими даже не поинтересовалась, все, до чего дотрагивалась ее ментальность, покрывалось грязью. После каждого ее появления в душе у меня оставалось все меньше чистых страниц.