Как-то я сказала врачу: «Уберите решётку». Совсем не скоро он ответил: «Какая вам разница?» Его интонация была усталой, точно такой же, как та, с которой он бормотал, поднимая термометр к глазам: «Тридцать шесть и шесть». В его голосе не было и намёка на доброжелательность. С тех пор мне расхотелось разговаривать с врачом. Решётка мне не очень мешала. Просто я хотела поговорить. Я хотела услышать, как мой голос, который по утрам и под вечер становится хрипловатым и превращается в мягкий альт, звучит в этой полуподвальной комнате, как голос постороннего. Но я не могла говорить сама с собой, смотрясь в зеркало, я же не сумасшедшая.
Сценарий я обдумывала всю ночь, и он был готов.
— Выверните решётку, пожалуйста.
— Знаете, сегодня сильный ветер.
— У меня такое ощущение, что глаза разделяются на двенадцать частей.
— Да, я вас понимаю.
— И это не всё. И солнце, и ноги прохожих тоже разделяются на двенадцать частей. Вы что, думаете, у меня глаза дрозофилы или стрекозы?
— Что вы будете делать, если мы выставим решётку?
— Я улечу.
— Ах, вот как? Слишком высоко не поднимайтесь. У вас могут растаять крылья. И тогда вы упадёте.
Наконец я очаровываю его своим мягким альтом и рассказываю, сколько человек каждый день проходит мимо окна, сколько человек проходило вчера, а сколько непременно пройдут сегодня. Врач, который не может знать о моей тайной тетради, спрятанной под кроватью, удивится тому, как точно я всё это знаю. А на следующий день мы с ним будем вести серьёзные разговоры о том, как он выхаживает больных, и он сначала мной сильно заинтересуется, потом доверится мне, и, в конце концов, он в меня влюбится.
Но роман — это конец. Мне не интересны случайные романы. Мои чувства к нему он воспримет как сумасшествие, не более.
Как-то однажды я услышала высокий смех этого врача, когда он проходил мимо окон, и сильно смутилась. Больничная палата находится в полуподвале, поэтому, лёжа на кровати, поставленной вплотную к окнам, невозможно видеть фигуры прохожих полностью. Но то, что смеялся врач, я поняла по чёрным брюкам с серыми тонкими полосками, торчащими из-под халата, и белым хлопчатобумажным носкам; утром того же дня я внимательно рассмотрела и запомнила их. Врач шёл с женщиной, у которой были слишком тонкие щиколотки. Мне было непонятно, держала она его под руку или нет.
Врач вынул у меня из подмышки термометр.
Как обычно бывает у людей, работающих весь день в помещении, кожа его была прозрачной и жёлтой. Меня часто охватывало желание вцепиться зубами в его руку с выступающими венами, похожими на корни дерева. Каждый раз, когда я об этом думала, мне казалось, что я вижу плотно расположенные, как семена, следы зубов на чистой тыльной стороне его руки, и это желание меня ослепляло. Но на самом деле я никогда не сделаю этого. Лучше я посмотрю в окно на улицу или крепко вцепляюсь в простыню.
Можно сказать, что я даже побаиваюсь врача. Воздух вокруг него всегда превращается в сухой ветер, и я сплёвываю после того как он выходит из палаты, будто в рот попала пыль. Но во рту долго остаётся ощущение шершавости.
Врач каждое утро меняет капельницу, втыкает в мою руку металлическую иглу, таким образом ограничивая пространство, по которому я могу передвигаться; этим он демонстрирует своё могущество. Он врач, и я принимаю его правила, понимая, что моя воля вынуждена адаптироваться к существующей территории, которую может расширить только он. Я должна признать, что он лечит меня: три раза в день приносит мне лекарства, а я их принимаю. Я никогда не отказываюсь ни от одной процедуры, назначенной им, то есть не предаю его, и с удовольствием остаюсь в растительном состоянии. Я точно не помню, с какого времени между нами начались такие отношения. Но я ни разу не усомнилась в том, что должна здесь находиться. Сомневаться в чём-либо — не моё дело.
Врач, выходя из палаты с термометром и капельницей, искоса взглянул на меня.
— Сегодня у вас будет посетитель.
В тот момент я не поняла, что он имеет в виду, и внимательно посмотрела на него. Врач немного поколебался, а потом вышел, качая головой, показывая, как это ему надоело.
Лишь после его ухода я поняла, что он мне сказал, и моё сердце заколотилось.
Довольно долго моя пижама оставалась распахнутой так, что была видна грудь, но я даже не думала, что надо прикрыть её. Я была взволнована словами врача. Ведь с тех пор как я здесь нахожусь, никаких посетителей у меня не было. Единственное, что меня посещало — мысль, что я стала резко стареть после недавно перенесённой операции. Процесс старения начался, когда я упорно представляла образ ребёнка, которого никогда не видела, и убила, когда он ещё находился в моей матке, и к которому испытывала непонятную любовь.