Всё было готово. Зрители должны были приехать в шесть часов сорок минут, спектакль должен был начаться ровно в семь.
— Может быть, ещё что-нибудь нужно?
Режиссёр-постановщик волнуется, и я ещё раз оглядываю пространство театра. Чёрный занавес разделяет надвое круглую сцену, в передней части которой лежит циновка из сыти с цветочным узором.
Сцена находится слишком близко к зрительским рядам, для того, чтобы восстановить подлинную атмосферу старины, но обстановка почти не отличается от той, в которой мы выступаем обычно. Сцена и зрительный зал абсолютно пусты. Выступление организовано специально для иностранцев, находящихся в Корее по государственным делам, поэтому пришло строгое официальное распоряжение из высшего учреждения простых зрителей в зал не пускать. Я поднял руку и посмотрел на часы. Только что пробило пять.
В следующий раз я посмотрел на часы, установленные на левой стороне сцены, уже в шесть часов тридцать минут. Оставалось ровно полчаса. Медленными движениями я перевёл минутную и секундную стрелки своих часов на шесть тридцать. Пока не было слышно, чтобы кто-то пришел. За креслами, стоящими ровными рядами, аккуратно сложены запасные железные стулья. Я притянул к себе один и тяжело опустился на него.
Устал. Кажется, что минутная стрелка круглых электронных часов совсем не движется, белый фон полукруга правой части циферблата остаётся пустым. Мне не хватает сигареты. Сунув руки в карманы жилета, я оборачиваюсь. Над головой висит тусклая лампа. Бесполезно. Мне хотелось лишь одного — выкурить сигарету и отдохнуть как следует.
Холод металла, поднимающийся от сиденья и спинки стула, казалось, оказывал сопротивление. Я глубоко вдавил тело в стул и закрыл глаза, но слышал его гул. Сопротивление прилипло к узкой стене, к слабой лампе на потолке и, как фосфорический свет, идущий от трупа, поблёскивало между рядами стульев. Я открыл глаза. Было шесть часов сорок минут. Я поднялся и пошёл за сцену.
Там гулял сквозняк, и было прохладно. Всё здесь было так, как и должно быть в передвижном театре: валялся реквизит, брошенный после какого-то выступления — соломенная крыша, покрытая снегом, густой платан, луна и звёзды из серебряной и золотой бумаги, старый диван с продавленными пружинами, и среди всего этого ходили, как призраки, мрачные люди. Дым их сигарет стелился, как туман, и собирался в облака. Из раскрытого чемодана, брошенного без присмотра, смотрели лица кукол.
— Всё в порядке?
Ким Ханнян, играющий на квенгвари, сделал последнюю затяжку и стал копаться в чемодане.
— Мы почти готовы.
Пак Тонгын, подняв рукав, надевал на руку куклу — ревизора провинции Пенян. Лим Кенсуль просовывал руку в куклу Старика Пака, приговаривая: «Ты тоже немного постарел». Старик Пак пожимал плечами, как бы говоря: «Как же можно не стареть?» Заячья борода куклы Пака сегодня выглядела особенно белой.
— Кто несёт гроб? — спросил главный герой хриплым голосом.
Старик Пак в полный голос закричал: «Братец Хон! Братец Хон!» — зовя куда-то запропастившегося Ким Бонхана, работающего с куклой Братца Хона.
— Куда он ушёл?
— В туалет, — ответил кто-то снаружи.
Главный герой хихикнул.
— Он постоянно там сидит, что ли?
— Подождите, я ем!
— Некогда есть. Иди скорее зарабатывать деньги, понесёшь гроб!
— Сколько дадут-то?
Братца Хона не видно, слышен лишь его нахальный голос.
— Говорят, заплатят полторы тысячи монет. Прибежал режиссёр, нетерпеливо покрикивал: «Здесь всё готово к представлению? Давайте скорее»! Особых приготовлений не требовалось. Все крепко завязали шнурки штанов, и надели на руки кукол. Вступление режиссёра, вопреки его темпераменту, было очень затянутым.
— Начинаем!
Куклы прячутся за ширмой, музыканты, играющие на хочжок и квенгвари, застенчиво и нерешительно выходят на сцену. «Дядюшка, прошу вас, сыграйте вместе с нами», — режиссёр подталкивает меня в спину. Я выхожу, обнимаю барабан чангу и пробую сыграть ритм куккори[20]. Но никак не могу его поймать. Что-то не очень хорошо у меня получается сегодня.
Старик Пак весело запел в ответ. Мелькают вспышки фотокамер. Как я ни стараюсь держаться, чувствую себя неловко. У флейтиста ситуация, видимо, схожая. Кларнет наллари не звучит так слаженно, как хотелось бы, и каждый раз, когда сверкает вспышка, у артиста лишь напрягаются мышцы шеи. За сценой Старик Пак рассказывает ход пьесы между музыкальными выступлениями. При этом он смеётся без всякого повода, и его плечи трясутся.