Когда заиграли первую, веселую часть мелодии, деревянный пол сцены начал покачиваться в такт — «трак-трак». Старик Пак, который по сценарию вернулся из путешествия по стране, мелкими шажками то подходит к краю сцены, то отступает назад, рассказывая придуманную им историю:
— Я заплатил семь пхун[22] за то, чтобы посмотреть шаманский обряд, и увидел там красивого юношу, танцующего в наряде с синим поясом. Я старик, но разве душа у меня старая? Ах, как хорошо! Музыкант неплохо играл на чангу, поэтому я заплатил ему десять тысяч нян[23]. На хочжоке музыкант играл ещё лучше, ему я дал двадцать тысяч нян. А тому, кто прекрасно играл на скрипке, тому я с удовольствием отвалил целых пять тысяч нян. Ура! Когда я промотал все деньги, просочившиеся меж пальцев, как песок или вода, и выпил всю, до капли, сочжу со своим другом, я пошёл помочиться, сунул руку в карман, а карман-то полный! Что это такое?
Он притворно делает удивлённое лицо.
— Посмотрите, сначала у меня было семь пхун, а когда я произвёл вычисления — трижды семь равно двадцати одному — значит, двадцать тысяч нян добавилось!
Его голос был нечистый, с мокротой. Он часто привычно кашлял, чего не было в сценарии, и это мешало представлению.
С хриплыми вздохами Старика Пака из зрительного зала на сцену вползает тишина. Холод струится по спине. Рассказ Старика Пака отскакивает от упорного молчания зрителей и сам собой утихает; сцена в форме полуокружности, кажется, раздвигается в ширину. Неуклюжие смешные истории Старика Пака делают сцену ещё более пустой. Я стараюсь игрой на барабане поддерживать его рассказ, но не могу, руки меня не слушаются, а затылок так чешется, будто там ползают вши.
Ноги зрителей, стоящих вокруг вышитой циновки с китайским иероглифом, обозначающим двойную радость, кажется, удлиняются и тянутся ко мне. Теперь я понимаю, почему так мёрзнет спина. Холодный синий ветер, проникающий в позвоночник, разделяет нас и зрителей, и заставляет ненавидеть друг друга. Стены украшены непонятно что выражающими масками, не занятыми в представлении; зрительный зал наполнен бессмысленными лицами.
Рыжеволосая девушка старается подавить зевоту. От чужого дыхания, которое никак не может слиться со здешней атмосферой, кожа покрывается мурашками. Тишина, идущая из зрительного зала, давит на сцену. Эта тишина так глубока, что, в конце концов, убивает всё веселье спектакля и заставляет нас чётко определить, кем мы являемся на самом деле. Концы пальцев окоченели, будто прикасались к чему-то неприятному. Я сжал руку в кулак. Но я знал, что этот холод постепенно охватит всё тело. Стойкий холод. Я напрягаю плечи, трясущиеся так, будто они мне не принадлежат. В это время Старик Пак, ни на что не обращая внимания, ругается со своей рябой женой.
Братец Хон, покачиваясь, появляется на сцене и осматривается вокруг. Театральный прожектор останавливается на его голом теле, и он поворачивается, красуясь перед зрителями. Тело Братца Хона такое ярко-красное, как будто он истекает кровью. Бой барабана чангу вибрирует в воздухе, к нему присоединяется гонг квенгвари — бам-бам, после чего мы переходим к исполнению ритма чачинмори. Палочка чангу слегка выгибается в воздухе и ловит ритм. Звучание постепенно становится всё ярче и наполненнее. Я бормочу про себя, что хочу, чтобы искусственная луна, висящая высоко в центре круглой сцены, скорее разбилась, и жду момента, когда мелкие осколки стекла, каждый по отдельности, превратятся в несколько тысяч лун. Каждый удар, с грохотом отскакивающий от моих рук, дробится на несколько десятков тысяч, и я всё стучу по чангу. Деревянный член Братца Хона трясётся в такт барабанам, и женщины тайком глотают смешки. Но красная страсть в их глазах полыхает, как пожар, сжигающий двор рыбного рынка.