Но мне по-прежнему казалось, что меж рядами кресел движутся старые маски. Я протёр глаза и ещё раз осмотрелся. На самом деле остались лишь неуловимые следы зрителей. Почему зрители в зале так похожи на старые маски? Маски оживают лишь тогда, когда выполнены все условия, то есть только во время спектакля. Сами по себе они не несут какого-то смысла. Тогда это просто кусок глины, либо примитивное изображение на круглом ковше. Когда маска закрывает лицо занятого в роли актёра, и льётся водопадом ритм народной мелодии, лишь тогда маска извлекает из другого мира свою сущность и заражает людей сумасшествием.
Лишь через это сумасшествие зрители осознают происходящее, при этом оно передается от одного к другому, как некое смутное пьянящее состояние, и каждый из нас надевает маску. Но маски, просто висящие на стене или аккуратно и плотно лежащие в чемодане, теряют свои силы и становятся мёртвыми. Может быть, мёртвые маски в зрительном зале — это мой образ, отражённый в глазах зрителей. Зачем я с такой ненавистью сопротивляюсь этому? На самом деле, я являюсь всего лишь старой маской. В пустом театре раздаётся почти механический голос ведущего, несколько раз повторяющего: «Кук-ла». Я иду в офис, чтобы попросить разрешения оставить здесь на некоторое время чемодан. Внутри слышны крики горячего спора.
— Разве это правильно — ставить совершенно новую пьесу в театре? Ведь мы, играя старую, тем самым сохраняем исторические традиции, от этого ценность выступления возрастает!
— Слишком большое значение мы придаём выступлениям. Нам нужен музей.
Это был голос молодого режиссёра с тяжёлым характером. После каждого выступления во время обсуждения происходит ссора.
Я прошёл мимо. Часы показывали больше девяти. У входа стоял торжественный венок, и на ветру перед пустым театром развевалась афиша, как лента, на которой написаны слова соболезнования. От холодного воздуха на улице ощущения стали необычными. На небе луна пряталась за облаками.
Передо мной остановилось такси, хотя я его не подзывал. Я сел, не имея определённого плана.
«Куда едем?» — спросил таксист, когда мы объехали театр и выехали в центр.
— Давайте поедем в район Вончон.
— Куда? Вончон?
— Да, на той стороне реки Амноккан.
— Вы шутите?
Водитель говорил, не оглядываясь на меня. Я слегка улыбнулся.
— Давайте поедем туда, куда доходит свет луны. Я устал.
— Дедушка, вы жили в Манчжурии?
— Да.
— Там, в чемодане, случайно, нет ничего страшного?
— Там мой внук.
Болтливый водитель тут же замолчал. Я откинулся на мягкое сиденье. За окном бежали огни центра города.
Когда я касаюсь щекой окна, ко мне приближается старое уставшее лицо. Я отворачиваюсь. Но лицо старика с застывшим выражением упорно висит в окне. Чтобы избавиться от него, я опускаю стекло. Окно открыто, но лицо не исчезает.
Внезапно я ощущаю лбом холод стекла. Я вижу тот самый тёмный магазин, человека из Цинской империи, незнакомого мужика, заточённого в мёртвом времени. Его старое застывшее лицо, прорезанное глубокими морщинами, висит в окне такси и смотрит на меня, как маска.
Беглец
— Не хочешь уйти отсюда?
Она уклоняется от моего взгляда и мотает головой.
— Давай останемся.
Под ногами гора спичек, разломанных пополам, и в кофейне так много пустого пространства, будто все четыре стены открыты. От этого я ощущаю себя совсем беззащитным. На пустые столы и на головы одиноких посетителей льётся хриплый голос чёрнокожего певца, который ходит между редкими столиками и поёт: «Оставайся со мной, оставайся со мной…» В громко звучащей песне слышится что-то первобытное. Чхэхи в ритм покачивает ногой. Её движения полны скуки. Я чувствую свою вину и начинаю нервничать.
— Сколько раз мы уже встречались?
Я тут же пожалел о произнесённых словах; уже несколько раз я спрашивал её об одном и том же.
— Может быть, двадцать, тридцать, нет, может быть, сорок раз?
Чхэхи ответила просто, без тени шутки.
Я слегка улыбнулся. Она подняла голову и бросила на меня наивный взгляд. Такое выражение лица она делает, чтобы показать, как ей всё безразлично.