Я встала лишь тогда, когда рассвело, и стала собирать разбросанные вещи, испытывая сильный стыд. Женщина лишь тогда взглянула на меня, когда я выходила из комнаты и поправляла рукой растрёпанные волосы, На её лице виднелись следы высохших слёз. С тех пор я ни разу не заходила туда. Но при этом я ревновала её ко всему, с чем она была связана. Я не могла зайти в магазин, потому что всё, что произошло той ночью, тянулось за мной шлейфом, как проклятие. Каждый вечер я лишь смотрела на неё через стекло витрины, и время от времени она мне снилась. Во сне мои руки ласкали её обнажённое тело. Но мне становилось плохо от похоти и отвращения, которые опять поднимали голову после того, как я просыпалась.
Сто кукол-неваляшек с одинаковыми лицами стоят ровными рядами. Если я подтолкну рукой одну из них, то она несколько раз качнётся и остановится. Я считаю, сколько их всего, указывая пальцем на каждую. Ровно сто штук. С того дня, когда я ночевала у неё, ни одной не прибавилось. Я думала о той женщине, которая и сейчас, наверняка, сидя в инвалидном кресле, смотрит на улицу через витрину. Взяв несколько игрушек, я по очереди катнула их по комнате. Комната наполнилась красными отблесками. Сто неваляшек, как части моего тела. Они живут со мной в оставившем меня без внимания мире.
Как-то однажды, когда небо было безоблачным, а солнце сверкало так, будто вот-вот расколется, я, шатаясь от головокружения, совершенно случайно всмотрелась в витрину магазина игрушек, украшенную неваляшками. А потом за горой игрушек увидела женщину в инвалидной коляске, сидящую, как кукла, и немного растерялась. Это было не из-за того, что закружилась голова. Как кадры киноленты вдруг появились терраса дома, освещённая солнцем, тёмная комната, где лежат широкие татами, мальчик, крутящий колёса инвалидной коляски, и рисунки, заполнившие стену. Я протёрла глаза, толкнула стеклянную дверь, увидела два костыля, стоящие в углу, и женщину, и заметила, что разноцветные игрушки, наполнявшие магазин, в атмосфере, создаваемой женщиной, кажутся странно живыми. Женщине не было сорока, но на её лице уже распустились тёмные пятна старости. Стоя в дверях магазина, я указала пальцем на неваляшку. Хотя я не за этим пришла в магазин. Просто мой взгляд остановился на этих игрушках, заполняющих демонстрационный стенд. Женщина крикнула: «Суни, Суни!» Поспешно выбежала девочка и подала мне красную неваляшку. Той ночью мне приснился погибший младший брат, и с тех пор по вечерам я заходила в магазин и покупала игрушку. Это было похоже на то, будто внутри себя, где холодно и заброшено, я каждый вечер ставлю по одной свече.
Мысль о моём брате не давала покоя, мне казалось, будто во мне, время от времени, шевелится член моего брата, и когда я брала в руки неваляшку и видела, как она качается, у меня возникало ощущение, что красный бок неваляшки и член сталкиваются внутри меня. Я успокаивалась, находясь рядом с женщиной, лишённой обеих ног, с неподвижностью, веющей от игрушек вокруг. Женщина помогла мне всё вспомнить. Квартиру на втором этаже, которую мы снимали, младшего брата, передвигавшегося в инвалидной коляске, домработницу, вернее, мою мачеху, у которой была пышная грудь и притворное великодушие в голосе. Я вспомнила террасу, пронизанную солнечными лучами, большие, безвкусно обставленные комнаты, застеленные тёмными и тусклыми татами, и спальню с воняющим японским шкафом и расстроенным пианино — единственное место для моих игр. Я не помню, с каких пор старое пианино, пожелтевшие клавиши которого были покрыты слоновой костью, принадлежало нам. Больной инструмент, покрытый облупившимся чёрным лаком, лишь придерживал выступ стены. Младший брат, больной детским параличом, большую часть дня проводил сидя в инвалидном кресле и рисовал на белой стене в том месте, куда могли дотянуться его руки. Всё, что попадалось ему на глаза, превращалось в настенные картины: колокольня белого здания христианской церкви Чонбугё, домработница, сделавшая химическую завивку, и всё остальное. Когда больше нечего было рисовать, брат разделся и очень детально нарисовал себя. Он и меня заставил раздеться. Так на стене появились мужчина и женщина, нарисованные в первозданном виде. Вскоре вся стена на определённой высоте заполнилась рисунками, будто её обмотали узкой полосой ткани.
Когда домработница увидела всё это, она захихикала. Своими грубыми ладонями она даже погладила по стене. Однажды брат раскапризничался:
— Я хочу нарисовать тебя. Разденься.
Домработница хитро улыбнулась и слегка ударила брата по голове. Тогда он целый день просил, чтобы она разделась, он так хотел её нарисовать. Но мой брат неожиданно погиб. Когда я сделала первый шаг по лестнице, ведущей на второй этаж, брат, ожидавший меня наверху, поднял лист с рисунком и громко позвал: «Сестрёнка! Сестрёнка!»