Ничего удивительного не было и в том, что людей бесило непрестанное бдение пришельцев, внимательнейше присматривавшихся ко всему, что бы ни делали люди — будь то красочно оформленные карнавальные шествия или подледный лов рыбы, мучительные поиски решения проблемы бесшумной посадки гигантских трансконтинентальных воздушных лайнеров или ритмичное отбивание поклонов в полутемных культовых зданиях под монотонные песнопения современных шаманов. И уже воспринимались как обыденность те случаи, когда люди хватали заржавевшие обрезы или сверкающие вороненой сталью охотничьи двустволки и выпускали одну карающую пулю за другой в небо, оскверненное наглым и высокомерным любопытством со стороны коричневых, желтых или ярко-пунцовых «бутылок».
Положения дел это все по сути не меняло. Однако приносило определенное облегчение натянутым, как струны, нервам. Но пришельцы не замечали людского гнева, и вот это-то и было самым существенным. Они как ни в чем ни бывало продолжали свое наблюдение, как будто вся эта пальба и переполох, все эти проклятья и бряцанье оружием были всего лишь частью все того же захватывающего представления, просмотр которого был заранее оплачен, и непоколебима была их решимость досмотреть спектакль до конца, прекрасно при этом понимая, что ничего интересного больше уже не предвидится, разве что вдруг невзначай совершит какую-нибудь забавную оплошность один из участников неопытной труппы исполнителей.
Пришельцам обстрелы никакого вреда не приносили, они, возможно, даже и не подозревали о том, что подвергаются нападениям. Пули, снаряды, картечь, стрелы, камни из рогаток — все эти проявления человеческого гнева, похоже, совершенно их не задевали.
Тем не менее, их недоступным человеческому пониманию телам была свойственна некая материальная основа. Об этом можно было судить по тому, что они не пропускали свет и тепловое излучение. А также…
А также по случавшемуся время от времени «дзыньканью».
В кои-то веки кому-либо все-таки удавалось слегка задеть одного из пришельцев. Или, что более вероятно, досадить каким-то неизвестным фактором, сопутствовавшим ружейной пальбе или метанию копья.
И тогда слышался всего лишь какой-то намек на звук — как будто некий гитарист уже прикоснулся самыми кончиками пальцев к струне, но в последний момент передумал извлекать из нее звук, а пальцы отреагировали на это решение с некоторым запозданием. И после того, как раздавалось нежное и едва уловимое «дзынь», совершенно не производящее какого-либо особого впечатления, стрелок оказывался обезоруженным. Он так и оставался стоять в полнейшем недоумении, тупо проводя взглядом по ничего не держащим, но еще согнутым пальцам, по устремленному вверх локтевому сгибу руки, по напрягшемуся в ожидании отдачи плечу, напоминая не очень-то сообразительного ребенка, который забыл, когда нужно кончать игру. Ни самого ружья, ни даже каких-либо отдельных его деталей после этого уже никогда не находили. А пришелец продолжал вести наблюдение — все так же сосредоточенно и беззастенчиво нагло.
Такое «дзынькание» направлено было, главным образом, против различных видов оружия. Однажды, например, «дзынькнулась» стопятидесятимиллиметровая гаубица, в другой раз такая же участь постигла мускулистую руку, занесенную с целью швырнуть еще один камень — она просто исчезла под аккомпанемент едва слышного волшебного звука. Но иногда случалось и так — может быть, пришелец просто оказывался несколько небрежным? — что живой человек, еще мгновенье назад такой разъяренный и настроенный самым решительным образом, вдруг весь целиком «дзынькался» — и только его и видели!
При этом, очевидно, не применялось какое-либо оружие, а следовала реакция вроде шлепка в ответ на укус комара. Хебстер, вздрогнув, припомнил случай, когда вытянутая черная «бутылка» пришельцев, заполненная непрерывно перемещавшимися янтарными точками, зависла над только что произведенным уличным раскопом, привлеченная зрелищем множества людей, копошащихся в земле прямо под нею.
Один рыжебородый гигант-ирландец, огромный, как секвойя, долбил неподатливый манхэттенский гранит и так заработался, что пот уже совсем залил ему глаза. Когда он чуть разогнулся, чтобы смахнуть пот, краем глаза увидел над собой мерцавшие точки.
Прорычав нечто нечленораздельное, он высоко поднял пневматический молоток, продолжавший громко стучать, как бы бросая шумный и дерзкий, но в общем-то, совершенно безобидный вызов небу, терпящему присутствие столь наглых соглядатаев. Товарищи по бригаде почти не обратили внимания на эту выходку, а вот вытянутый, весь в крапинку представитель явившейся со звезд расы перекувыркнулся в небе с одного конца на другой и — «дзынькнул».
Тяжелый отбойный молоток на какое-то мгновенье как бы сам собой завис в воздухе, затем рухнул вниз, словно догадавшись о том, что исчез его повелитель. Исчез? Впечатление было такое, что его вообще никогда не существовало. Настолько полным было это исчезновение, настолько мгновенным, что никто не успел даже глазом моргнуть и не ощутил какого-либо дуновения воздуха. Никто из окружавших ирландца рабочих при этом ничуть не пострадал. «Дзынькание» производило впечатление некоего действа поистине космического штаба, противоположного акту творения.
«М-да, — отметил про себя Хебстер, — делать какие-либо угрожающие пришельцам жесты — чистое самоубийство. И притом, как это было доказано бессчетное число раз, совершенно бессмысленное». А с другой стороны, агрессивность, характерная для сторонников движения «Человечество превыше всего!» была вполне объяснима. Какой же подход к этой болезненной проблеме был ближе всего ему самому?
Покопавшись у себя в душе в поисках чего-либо такого, что могло быть предметом абсолютной, совершенно непогрешимой веры, Хебстер довольно быстро нашел то, что искал.
«Я умею делать деньги, — напомнил он самому себе. — Вот каково мое призвание и моя обязанность. Это то, чем я при любых обстоятельствах смогу заниматься».