Под одной из елей, где расположились радисты отряда старший сержант Родичев и рядовой Волков, толпились лыжники.
— Еще расскажите… Только поподробнее, не мельтешите, — просили они. — Что слышно на других участках? Под Наро-Фоминском, Солнечногорском?.. Немцы там что? Огрызаются?
— Наступают задом наперед, — ответил старший сержант Родичев. — А пятки смазывать им нечем. ГСМ-то их сгорели синим огнем.
— Это мы и без тебя знаем, ты дело говори, — сердито сказал старшина Шкарбанов.
— Все, что удалось узнать, командир и комиссар рассказали. А у меня питание на вес золота. Посажу последние батареи, с меня голову снимут. Так что не приставайте, нет у меня никаких новостей.
— Зато у меня есть, — заявил рядовой Хохлов, видя, что от радистов ничего не добиться.
— Ну-ка, выдай…
— Слыхали, что Зюзин у того пленного майора с пуд соли нашел в санях?
— И куда же он ее дел? Суп и картошка-то у лесника были пресными.
— «Куда»? Пока мы добирались до стоянки, он по пути, помните, в деревню Назарово заходили, всю ту трофейную соль одной молодухе оставил. За постой, значит. Он же у нас интеллигент… Неудобно, говорит, не отблагодарить за прием. Она ж его минут сорок… индивидуально принимала.
— Да ну?!
— Вот те и «ну». А девка — мечта. На что наш комиссар по любовной части строг, так и тот не удержался, шапку на затылок заломил и стал ей персонально доклад о международном положении делать. А та все к Зюзину тянется…
— Да Зюзин-то раненый! Куда ему к молодице?
— Какая там рана. Маленькая царапина на руке. Для любовных дел это не помеха.
— Молодец Зюзин, не растерялся! Эй, Ваня, введи товарищество в курс событий. Дело ведь прошлое, а мы никому ни гу-гу…
— Кончай трепаться, — пробасил, добродушно улыбаясь, высоченный, широкоплечий боец с открытым слегка конопатым, но привлекательным лицом. — Ничего такого и не было. Чего зря порожняк гонять?
— А что за вещмешок ей передал?
— Твое это дело, да?
— А все-таки. Не таись, Ванюша, здесь все свои.
— У тебя, Хохляндия, одни пакости на уме.
— А что, скажешь, не передавал ей вещмешок?
— Ну, передал, у тебя не спросился…
— Во — видали?
— Че «видали», че ты буровишь. Не соль то была, а шмотки, немцем награбленные. Захватил, чтоб лесничихе передать. А комиссар говорит — отдай ей, у нее трое детей мал мала меньше. И сироты уже. На мужа она похоронку еще в августе получила.
Помолчали. Начали поочередно свертывать цигарки из кисета, пущенного по кругу Зюзиным.
— Э, а кисетик-то у Ивана новый, — разряжая неловкое молчание, проговорил Хохлов. — Все ж таки не у той, так у другой молодицы разжился. Глянь-ка, вышито «Дорогому бойцу Красной Армии». Во, дорогому, а не абы как. Не таись, Ваня, выдай на-гора, кто подарил. Ты у нас парень представительный, ни одна девка не устоит…
— Во балаболка, — беззлобно проговорил Зюзин, вставая. — А ну-ка остынь.
Он подхватил Хохлова за ремень, легко перевернул вверх ногами и сунул головой в сугроб.
От взрыва хохота таившаяся в густых ветвях сосны белка опрометью метнулась на соседнее дерево, но, видать, от страха не рассчитала прыжок и плюхнулась в снег рядом с Хохловым. Смех грянул с новой силой.
Весело было и в группе подрывников, к которой подошел комиссар, сопровождаемый старшиной Кожевниковым.
Нелегок ратный труд каждого солдата на войне. Но он значительно тяжелее и опаснее у саперов. Говорят, что они ошибаются в жизни лишь один раз. Да и в обычной обстановке им, как правило, труднее, чем другим. Вот и сейчас они не только находятся на самых горячих точках, но и на марше кроме обычного вооружения и снаряжения несут на себе солидный запас взрывчатки.
— Как самочувствие? — спросил Огнивцев. — Небось устали с грузом-то?
— Ну что вы, товарищ комиссар. Силенка у нас еще есть, — ответил один из подрывников. — Мне раз пришлось тащить на горбу «языка». Пудов восемь немец попался, и то ничего, километров пять тащил.
— Это тебе тренировка, — смешливо поддел его Кожевников. — После войны женишься, будешь жену на руках носить.
— Так то смотря какую, товарищ старшина. Иную поднимешь — на век закаешься…
— Что, был такой случай?
— Было дело, — на полном серьезе заговорил боец, насупив брови, из-под которых неистребимым юмором светились его лукавые карие глаза. — Встречался я до войны с одной. И на личико красива, и все у нее на месте, как полагается. Только полна очень. Ну я себе думаю, как до любви дойдет — ты у меня живо до кондиции похудеешь…