Таня, не скрывая радости, спрыгнула с дивана навстречу Баштовому.
— Танюша, здравствуй, дорогая, здравствуй!.. — сказал Баштовой и обратился к Курасову: — Ты должен рассказать нам про нашего нового командира, поскольку ты привез его.
— Что он может сейчас рассказать? — заметил Звенягин. — Здесь разве узнаешь человека? В деле сразу разберемся, кто каков. И в новом вашем комбате скоро разберетесь…
— Скоро? — переспросил Баштовой, взъерошивая свои белокурые волосы.
Звенягин, старательно размешивая сахар в чае, ответил не сразу.
— К тому идет, — протянул он. — На Тамани доколачивают немцев, на Крым надо выходить, а то и так наш левый черноморский фланг что-то отстал. Украинский фронт уже к Днепру вышел. Долго казенный харч зря нам переводить нельзя… Ну ладно, Иван. Ты видишь, как мы самоварчик сообразили с Татьяной? Сами ставили. Поет, как Лемешев. Ходим к тебе и завидуем, Ваня. Ты же человек необыкновенный.
— Действительно, такое скажешь…
— Ты счастье на войне нашел, жизнь. Многие теряют сейчас и счастье, и жизнь, и уверенность, а ты находишь… — Звенягин повернулся к Курасову, по-прежнему сидевшему молчаливо возле Тани. — Учись, парень, у Баштовых правильной жизни.
— Учусь, Павел Михайлович.
— Врешь, не учишься! — Звенягин засмеялся. Его узкое смуглое лицо сразу стало очень юным, живые черные глаза заблестели. — Курасов, ты нашел хорошую дивчину. Нашел счастье на войне, женись!
Курасов смутился, искоса посмотрел на Таню:
— Павел Михайлович, может быть, перейдем на другой курс?
— Говорите, говорите, Павел Михайлович, — попросила Таня.
— Да что мне говорить? Вы вот думаете, я не знаю, чего вы к Баштовым зачастили? Учитесь семейной жизни.
— Да ничего подобного! — смутился Курасов.
— Чего там — ничего подобного! Тянет вас на огонек. — Звенягин подошел к чуть завядшим розам, гладиолусам и астрам, расставленным на тумбочках и на комоде, наклонился над цветами. — А вот цветы надо было догадаться привезти и Ольге!
— Мы и принесли Оле, — сказала Таня.
— Ты принесла, а не он. А тебе кто? Курасов. Вез из Батуми, знаю. Необычайное происшествие на флоте: морской офицер в здравом уме и твердой памяти везет из Батуми в Геленджик цветы, в пути ухаживает за ними.
— Неужели это так необычно? — спросила Ольга.
— Необычно. Если бы Курасов утопил подводную лодку, и то меньше бы говорили… Так вот, Татьяна, распишем вас, как говорится, в том же самом геленджикском загсе, куда водили мы Баштовых… Я принимаю, Курасов, ее в свой дивизион. Муж и жена должны быть вместе… Уйдешь, Татьяна, из госпиталя от своего начальника?
— Я и так от него уйду.
— Послушаем, — склонив голову набок, сказал Звенягин. — Каким образом? Опять через забор?
— К Букрееву уйду, в батальон… Я хотела сразу перейти в батальон, но Тузин мне не нравился.
— Так, так, продолжай.
— Тузин не понравился. Такой это раскисший сухарь!
— Точно, — подтвердил Звенягин.
— Вот теперь и попрошусь в батальон к Букрееву.
— К Букрееву? Тут надо померекать.
— Я была в морской пехоте. На перевалах была зимой.
— На перевалах! На перевалах матросы бились на земле, а ты позади раненых перевязывала, — строго начал Звенягин. — А морская пехота в десанте совсем другое. Спроси у Ольги, что это значит. Все равно что сесть в консервную банку и поплыть на ней по морю, а по этой банке будут бить, как говорится, из всех возможных и невозможных. Ты знаешь, как немцы побережье укрепляли? Так вот, Татьяна, повоевала ты достаточно. Можешь в самое пекло не лезть. А война кончится, бросите автоматы, пистолеты и займетесь мирным делом.
— Рано еще об этом говорить, — возразила Таня. — Рано… — Она порывалась что-то еще сказать, но, видимо, сдерживалась. Щеки ее горели.
— Прости, если что не так, — сказал Звенягин, — и давай поставим другую пластинку.
— Нет, я хочу продолжать разговор. Я хочу доказать, почему мне не только хочется, но и необходимо туда, на передовую, в настоящий бой.
— Ну что же, доказывай. — Звенягин внимательно посмотрел на нее.
— Вы знаете, мой муж убит под Москвой. Ребенок оставался с мамой…
— Мама? Где? Что же ты молчала до сих пор! — воскликнул Баштовой.
— Мамы нет, и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала.
Таня закрыла лицо руками. Курасов усадил ее рядом с собой.
— Что с матерью все же? — спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. — Умерла, что ли?
— Не знаю. — Таня отняла руки от лица. — Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…