ЦЫГАНКА: Я тебе сколько говорила?! Ты что, накликать хочешь?! Нельзя по имени покойника звать, а кровного вдвойне!
ЛЮБА: Мама, да может, и не покойник он!
ЦЫГАНКА: Вот езжай в Москву, там и поглядишь. Ушел он, теперь тебе в мир надо вместо него, раз я здесь застряла. Все, хватит реветь. Собирайся. Да зайди к пузатым, силы набери. Не просто он ушел, помогли, и тебя там не ждут, в Москве, не хотят.
Люба выходит из комнаты, Цыганка собирает старые фотографии, смотрит на портретное фото Савелюшкина. На фотографии у него вместо одного глаза – отверстие. Бумага вокруг пожелтела и обуглилась, как будто отверстие прожжено раскаленной иглой. Цыганка всматривается в лицо на фотографии, фото приближается, отверстие внезапно загорается на мгновение серебристым светом, похожим на отблеск на неполированном, матовом ноже. Цыганка убирает фотографию, делая над ней какой-то сложный жест, сложив пальцы в подобие двоеперстия, но средний палец согнут и торчит крючком.
Москва. Дизайнерская, дорогая квартира Савелюшкина.
Молодая, но не юная женщина, Марина, смотрит телевизор, на столике стоит початая бутылка вина, еще одна бутылка пуста.
Марина звонит по мобильному телефону.
МАРИНА: Алло, Саша? Это Марина. Не знаешь, где Артур?… Куда поехал?… Без тебя? Вчера еще?… А далеко?… Нет, все отлично… Да. Привет.
Марина набирает другой номер, он не отвечает, она бросает телефон на диван, наливает себе вина. Внезапно раздается телефонный звонок. Марина смотрит на экран мобильника, улыбается.
Нагулялся, Ара? Нагулялся? Блядонул? Теперь мне звонишь. А я уж заждалась. Уже пьяная. Ну, позвони еще раз. Набери, Ара, набери, может, я в ванной. Или сплю. Умерла, может.
Телефон замолкает. Через минуту опять звонит, Марина снимает трубку.
Алло… Я не поняла… Кто это?… Да, знаю… Какой следователь?… Шутите?… Что?! Артур?! О, господи… Он в больнице?… А где?… Где?! Адрес какой?… Сейчас приеду… Сейчас.
Марина вскакивает и начинает метаться по комнате, набирая телефонный номер.
Саша, приезжай ко мне!… немедленно… Артур попал в аварию… Не знаю! Не знаю ничего, нужно в милицию… Все, я одеваюсь… Саша, быстрее… Я прошу.
Город Владимир, день.
Люба с небольшой сумкой идет к собору, обходит его против часовой стрелки и заходит внутрь, кланяется у входа и крестится. Камера показывает ее левую руку, она держит ее на ремне сумки так, что безымянный и средний пальцы спрятаны под ремень, а указательный и мизинец лежат на ремне. В церкви она подходит к иконам и стоит возле них, время от времени осеняя себя крестом, левая рука по-прежнему лежит на ремне сумки. Люба избегает проходить под куполом и обходит церковь по кругу. У столика со свечами Люба покупает свечу, зажигает ее и ставит на стол для заупокойных свечей.
Быстро оглянувшись, она пальцами гасит несколько зажженных свечей, вынимает их из подсвечников и прячет в одежде. Перекрестившись, Люба идет к выходу. У выхода ее окликает пожилой Священник.
СВЯЩЕННИК: Что, дочка, хорошо тебе в церкви?
ЛЮБА: Хорошо, батюшка.
СВЯЩЕННИК: То-то раскраснелась, как от вина.
ЛЮБА: Вы о чем, батюшка?
СВЯЩЕННИК: Свечи верни. Не помогут свечи, когда Он на тебя рассердится. И сюда за этим не ходи.
Священник протягивает ладонь, Люба колеблется, Священник смотрит ей в глаза.
Ну!
Люба достает из рукава три свечи и отдает священнику.
Покаяться тебе надо. Ты ведь не ведьма, так, на побегушках.
Люба поворачивается и идет к выходу.
ЛЮБА (через плечо): Перед кем покаяться? Перед каким богом?
Священник отворачивается и идет в глубину храма, женщина, продающая свечи и иконы, услышав последнюю фразу, крестится.
Крым, день, дом Андрея.
Стол, за столом сидят Андрей, Тимоха и Серый, они крепко выпивши. Овчарка лежит под столом, в тени.
Мужики разделись до пояса, Андрей покрыт шрамами, у Тимохи на плече татуировка – эмблема ВДВ.
СЕРЫЙ: А на Колыме – там как… Нанимают, суки, а потом все делают, чтобы ты сбежал оттуда, до срока, без расчета. Прикинь, двенадцать часов на бульдозере пашешь, если сломался, – не уходишь, со сменщиком остаешься, ремонтируешь. А десятник – палкой чуть что. Так прям по гриве и бьет дрыном, хоть я и не зэк, а вольный. Сезон короткий, все на повышенной. Рама раз треснула у меня, так…
ТИМОХА: Да хорош ты со своей Колымой. Лет двадцать только про Колыму и слышу. Может, Колян чего расскажет?
АНДРЕЙ: А чего рассказывать? На Колыме не был. Жил в Харькове, в армии служил, потом в охране.
ТИМОХА: В ментах?
АНДРЕЙ: Не, в ведомственной. На заводах. Грузы сопровождал, на проходной сидел.
СЕРЫЙ: Хорошо в охране. Делать ни хуя не надо, сиди себе охраняй.
АНДРЕЙ: Точно. Отсидел смену, да и пошло оно все.
ТИМОХА: А к нам чего переехал? Ты не подумай, мужик ты нормальный, я так спрашиваю. Просто.
АНДРЕЙ: Жена ушла, я закладывал, детей нет. Ну и разбился на машине, доктор сказал, надо жизнь менять. По ломанный, на хуй я там нужен, в охране. Продал в Харькове квартиру, купил вот дом, и еще на «Жигули» осталось.
ТИМОХА: Ну, у нас быстро поправишься. Если раньше нас татары отсюда не погонят.
СЕРЫЙ: Какой «погонят»?! Какой «погонят»?! Тимоха, да мы их всех здесь прикопаем, пидарасов. Колян, да ты знаешь, сколько у нас оружия? Не, ты знаешь?
ТИМОХА: Хорош молоть, Серый. Тебе после стакана не на бульдозер, а на танк надо, показал бы тут…
СЕРЫЙ: А че? Давно пора на базаре развернуться танком, татарва одна торгует! И сельсовет сровнять с грунтом!
АНДРЕЙ: Такие страшные эти татары? Тихие вроде, торгуют разным.
СЕРЫЙ: Да ты что?! Это же блядь, ебаная саранча! Как прислали их сюда – не стало житья нам, крымчанам. Всюду лезут, все пиздят, землю захватывают.
ТИМОХА: Да, Колян, татары – это нам всем погибель. Будет как в этой… как в Албании. Расплодятся и всех нас вырежут на хуй.
АНДРЕЙ: У нас там тихо, в Харькове. Ни татар, никого.
СЕРЫЙ: Тихо, блядь… Вы же, хохлы, их сюда и прислали. Кравчук этот ваш, гнида. А у самих – тихо.
ТИМОХА: Это Горбатый еще, с Раечкой своей. Говорят, они ей за это ковер золотой подарили. Из золота вытканный, десять человек в дом заносили, не поднять. Она и сама татарка была, вот и подписала им пропуск. Воевать теперь будем, мы или дети наши. Только мы тут каждый за себя, а они дружные. Вот ты съезди на базар. Там, где русские стоят, цену скинешь или дешевле найдешь. А у татар – никто ни копейки не уступит, и все в одну цену продают. Понятно, в чем дело?
АНДРЕЙ: Понятно. Слушай, Тимоха, а с рыбой-то чего делать?
ТИМОХА: Засоли да повесь. Продать некому, не сезон, мы солим.
АНДРЕЙ: Куда мне столько… И солить я не умею.
СЕРЫЙ: Я тебя научу. Ты бы не собаку, а бабу завел. Она б и пожарила, и засолила.
АНДРЕЙ (смеется): Собаку-то я не заводил. Прибилась щенком, видно, бросил кто. Может, и баба прибьется. Со временем.
Мужики смеются.
Город Владимир, вокзал, ночь.
Люба покупает билет до Москвы. Она выглядит очень ярко, почти вульгарно, на нее смотрит хмурый патрульный милиционер, Люба улыбается ему, он улыбается в ответ.
Вагон скоростной электрички, ночь.
Люба идет по вагонам, ищет свободное место. Места есть, но она проходит мимо, рассматривая лица пассажиров. Увидев скромно, но по-городскому одетую Пожилую женщину, Люба проходит мимо нее, заходит в тамбур. В пустом тамбуре она смотрит в окно, как в зеркало, мы видим ее со спины, отражение в темном стекле неуловимо меняется, и из красавицы она превращается в обычную молодую девушку, немного растерянную. Улыбнувшись себе в зеркале, Люба возвращается в вагон, подходит к Пожилой женщине.
ЛЮБА: Извините, у вас свободно?
Люба сидит в кресле, рядом с Пожилой женщиной, они разговаривают.