Но нынешний рассвет уготовил им уже другую участь. И о той участи никто из них не знал, хотя слепая судьба еще задолго до восхода солнца каждому выдала свое: одному—смерть, другому — позорное рабство.
И когда рассеялась ночная мгла, с удивлением протерли глаза дозорные: да наяву ли это, да не привиделось ли им? Куда ни глянь, со всех сторон по широкой степи стояло в безмолвии половецкое войско — словно из-под земли выросло, как опята после летнего щедрого дождя.
Жестоко просчитался Игорь, плохо знал он своего врага, зря положился на слепую удачу.
Вышел он из шатра и, сев на седло, брошенное в траву, задумался. Но как ни думай, как ни гадай, а обратного пути не было. И не было другого пути, как только драться до последнего издыхания. Поверни он войско — сядут половцы на загривок, вцепятся мертвой хваткой, ни одному не уйти. А в честной битве — лицом к лицу — победа на стороне бесстрашного. И
если уж смерть написана на роду, то со славою.
Страшная была это битва, до самого последнего часа не забыть ее гонцу. Бились русские с половцами и день, и вечер, и ночь. А утром дрогнули и побежали ковуи.
Как сейчас, видит гонец Игоря, скачущего им наперерез. Как сейчас, видит половцев, окруживших князя.
Зажмурив глаза, чтобы не выдать слепивших его слез, вспоминал гонец, как вели их в плен, как смеялись над ними половецкие конники:
— Что, испили, мужики, шеломами нашего Дона?
— Нынче и князь ваш у нас в плену — то-то будет подарочек хану.
Гнали их через сожженную солнцем и высушенную суховеями степь. Гнали днем и ночью, хлестали плетьми по согбенным спинам, покрикивали, чтобы шли бойчее — радовались, торопились сбыть поскорее живой товар, отпраздновать победу.
Великим позором, как черная борозда, пролегла через сердце гонца суровая дорога рабства.
Как вырвался он из плена? Какая счастливая звезда освещала ему путь? Почему не изрубили его саблями, не проткнули копьями, не изрешетили стрелами?..
Но кто бы тогда донес до Ярославны печальную весть?
Темной ночью выбрался он из загона, неслышной змеей прополз к табуну. Не всполошил чуткого табунщика, не разбудил задремавших стражей, не дал коню с ржаньем и топотом устремиться в степную бескрайность. Тихо вывел его в поводу, тихо выбрался за ручей, тихо затянул подпругу и, только когда уж был далеко от стойбища, вихрем взлетел в седло и ожег коня сыромятной плетью.
Вот почему он стался жив — резвый попался ему конь, лучший половецкий конь попался ему. А еще потому, что крепко спали половцы со своими женами под войлочными пологами шатров. И еще потому, что, вскочив спросонок, не сразу нашли свои луки, не сразу выловили в табуне расседланных коней. И еще — не думали они, что в этом истерзанном голодом и дальней дорогой теле хватит силы перегрызть стянутые на руках крепкие путы...
Не с радостной вестью скакал в Новгород-Северский чудом уцелевший вой и не знал он, как скажет Ярославне о великой беде.
И не в бедную избу свою, где заждались его жена и двое желтоголовых ребятишек, свернул он, возвратившись в город, а к княжескому терему, потому что позже, попав в избу, он упадет и два дня будет лежать на лавке в беспробудном и тяжком сне. Потом он будет ходить по избе в исподнем, есть и пить и подолгу стоять на крыльце, вглядываясь в зелень садов, словно видит их впервые, а раньше никогда не видел и не знал, что есть дубы и березы и что мирный шелест их листвы может наполнять его всего таким необъятным счастьем. Потом он придет в свою мастерскую к гончарному кругу и будет завороженно прислушиваться к его мерному стуку и с необъяснимым блаженством погружать руки в прохладную покорную глину.
Все это будет потом, а пока, не умывшись с дороги, пропыленный и грязный, шел он по княжескому двору, окруженный молчаливыми и встревоженными людьми, к высокому всходу, на котором уже стояла и ждала его прямая и бледная княгиня.
4
Весть о поражении Игоря застала Святослава на пути из Корачева. И принес ее не княжеский вестник, а монах, случившийся по дороге из Новгорода-Северского в Дорогобуж.
Монах рассказывал всем на церковной паперти о предзнаменовании, ниспосланном богом упрямому князю, и о жестокой каре, которая уготована и здесь, на земле, и на небесах темной и неразумной пастве.
Грозя толпе перстом, он кричал срывающимся голосом:
— Грядет судный день! Молитесь за спасение души своей, ибо придут язычники и порушат божии храмы, избы ваши предадут огню, жен — поруганию.
Монаха приметил Кочкарь, привел его, упирающегося и брызжущего слюной, к Святославу.
— Пошто пугаешь народ? — хмуря брови, спросил его князь. — Пошто вопишь о судном дне? Кто накаркал тебе в уши непотребные речи?
Узнав Святослава, монах упал на колени.
— Не вели казнить, великий князь, вели выслушать. Никто не накаркал мне непотребных речей, а говорю то, что сам видел. Горят села по Сейму. Великой силой идут Кончак с Кзаком на Русь. А привел их за собою северский князь Игорь.
— Совсем разум тебе застило, старик,— недовольно оборвал монаха Святослав.— С чего князю вести за собою поганых?
— А с того,— ответил монах,— что не послушался он твоего совета и, взяв с собою Святослава Ольговича, Владимира, сына своего брата Всеволода, и Ярослава боярина Ольстина Олексича с ковуями, отправился воевать половецкую землю, да вместо того сам попал к Кончаку в плен.
— То ложь! — вскинулся Святослав.— Не верю я тебе, монах. И впрямь лишился ты разума.
— Вот те крест святой,— повернувшись к образам, быстро перекрестился монах.— Сам говорил с человеком, бежавшим из-за Дона. Весь Новгород-Северский плачет по князю.
— Так нешто ведет за собою половцев неудачливый князь?
— И про то говорят.
— Ступай прочь! — брезгливо морщась, прогнал Святослав монаха. А Кочкарю он сказал:
— Не все врет монах. Есть и правда в его словах. Неспроста присылал ко мне Игорь послов, неспроста звал на половцев. Знать, не послушался он моего совета и нынче сидит у Кончака на цепи. Открыл он дорогу половцам в Русь, и за то нет ему моего прощения.
В тот же день, оседлав коней, Святославова дружина двинулась к Новгороду-Северскому. Шли на рысях, сокращая стоянки, не давая себе покоя и отдыха.
От города выехала к нему навстречу княгиня. И когда увидел Святослав плачущую Ярославну, когда прижал ее упавшую ему на плечо голову, только тогда понял: стряслась беда и теперь дорога ему легла не на Киев — в Чернигов, звать князей, собирать войско, спасать от поганых свое порубежье.
— Нет в князьях согласия,— в сердцах раскрылся он Кочкарю.— Думал, сяду на киевский стол, признают во мне старшего среди всех. Не силой, а по древнему обычаю мечтал собрать вокруг себя младших князей. Да только что из этого вышло? Как ходили брат на брата, так и поныне идут. Смута великая, рознь и кровь...
И вдруг подумал: «А сам? Не сам ли и ранее и все эти годы хитрил и изворачивался? О том ли радел, так ли жил?»
Впервые такое подумалось. А вслух проговорил задумчиво:
— Как вразумить князей?
— Всеволод вразумляет,— сказал Кочкарь и вздрогнул.
«Вот оно, вот!» — похолодел Святослав и резко оборвал Кочкаря:
— Ему хорошо, за Мещерскими-то болотами...
Нет, не то, совсем не то сказал. Совсем другое было на языке, да разве такое выскажешь? Не промелькнула ли в этот миг перед ним вся его жизнь? Сам-то, сам-то он о единении ли Руси пекся все эти годы? С малолетства мечтал о славе, о почтении к нему, старшему из князей. За свое радел — не за общее. Только и всего, что сидел в Киеве, а как был удельным князьком, так им и остался. Жил в страхе: как бы чего не отняли, как бы не потерпеть убытка. Рушил клятвы, хитрил. А главное проглядел...
Но голос разума затмевало привычное: так было, так и будет во веки веков. Он ли подымет руку на древние обычаи предков? Князья что дети малые, и Святослав всем им отец.