Постучав кресалом, мужик запалил подвешенную над кадушкой сухую лучину.
Ярун снял тяжелую от дождя однорядку, расстегнув рубаху, сел на лавку. Хозяйка, причитая, поднялась со своего места в углу, выгребла из печи остывшие угольки. Хозяин принес со двора охапку дров. От лучины зажег щепу, дуя на робкий огонек, дождался, пока в печи не заиграло пламя. Длинный красный язычок охватил березовую кору, едкий дым, расползаясь в стороны, наполнил избу, потек в срубленный из черных досок дымник.
В избе потеплело. Вытянув затекшие ноги, Ярун в приятной дреме чувствовал, как покидает его озноб, как разливается по всему телу ожившая кровь.
В котле, булькая, закипела вода; хозяйка, опершись об ухват, смотрела в раскаленный зев печи, жадно вдыхала запах вареной репы; хозяин сидел на лавке напротив Яруна, положив перед собой сжатые в кулаки большие руки.
Ярун рассматривал его продолговатое лицо с угловатым лбом, с родинкой над бровью, с глубокими морщинами, с топорщившимися в стороны жесткими усами. Глаза у мужика были умные и настороженные — казалось, в них застыло извечное ожидание. И еще был страх. Не мгновенный испуг, не страх перед неведомым, а страх, ставший частью его существа,— как эти лежащие на столе руки, как покатые плечи, согнутая спина, кривящиеся губы.
За дверью похрапывали кони, ветер забрасывал в щели мелкие брызги, на глиняном полу избы растекались грязные лужи.
Вдруг хозяин встрепенулся, голова его вскинулась — он словно услышал что-то, еще не долетевшее до уха Яруна. Хозяйка тоже отвернулась от печи и уставилась на дверь.
Кони заржали, кто-то выругался, порыв ветра распахнул дверь, чуть не сорвав ее с петель, поток воды выплеснулся на пол,— на пороге в мокрой, прилипшей к голому телу рубахе появился парень с желтыми, как солома, волосами, с раскрытым ртом, из которого вместе с частым дыханием вырывались слова, смысл которых не сразу дошел до Яруна.
Хозяйка по-заячьи жалко вскрикнула, хозяин схватил валявшийся на лавке треух, напялил его зачем-то на голову, потом снова снял и бросился в угол сгребать в кучу грязное тряпье. Наконец он беспомощно опустился на лавку, и Ярун увидел в дрожащем свете лучины, как по щекам его пробороздили светлую дорожку две слезы.
Яруна снова бросило в жар, озноб усилился, голова наполнилась нестерпимым жаром. Он поднялся и, шатаясь, вышел во двор.
Мужики суетились и запрягали лошадей. Кто-то пробежал рядом, толкнув Яруна в бок, отскочил в сторону, выругался.
Кричали все.
— Чудь!.. Чудь пожгла соседний починок...
Откуда-то из темноты появился тот самый, заходивший в избу, рыжий парень и, хватая Яруна дрожащей рукой за плечо, показывал ему на лес. Ярун вырвался, спеша воротился в избу, стал звать хозяев. Лучина погасла, в избе было темно — никто не отозвался на его крик. Он выскочил во двор.
Рыжий парень уже стоял, расставив на переднем возу ноги, и размахивал кнутом. Кони, напрягаясь, силились вытащить воз из колдобины, хрипели, рвали постромки. Парень спрыгнул, подставил под задок телеги плечо, Ярун стал ему помогать.
— Э-гей, милые! — кричал парень. Кони взялись разом, телега выскочила на дорогу, Ярун поскользнулся и упал. Тотчас же чьи-то руки подхватили его. Сознание мутилось. Ярун еще слышал, как его укладывали на солому, как встряхивало телегу, когда колеса перекатывались через корневища деревьев, отметил затухающим сознанием, что обоз втягивается в лес, и ушел во тьму...
2
На рассвете Яруну стало лучше. Он проснулся на соломе под заботливо подоткнутой шубой. Возле телеги паслась распряженная лошадь. Дождь перестал. От лужайки, от мокрых листьев поднимались испарения.
Ярун скинул с себя шубу, сел и огляделся. Минувший вечер и вся прошедшая в забытьи ночь вспоминались ему теперь как недобрый и жуткий сон.
Но обоз стоял в лесу, мужики, кутаясь в кафтаны, перешептывались друг с другом, вглядываясь в редкие просветы между обступившими поляну деревьями, с тревогой оборачивались на позвякивающих сбруей лошадей — и то давнишнее снова подняло в груди Яруна изнуряющий озноб. Он сполз с телеги и подошел к обозчикам.
Мужики почтительно расступились, и один из них, не произнося ни слова, повернул голову в ту сторону, где над лесом блеклой полоской занимался рассвет. Ярун тоже поглядел поверх деревьев и увидел густое облако, сносимое в сторону уже затихающим ветерком. Потянуло гарью.
— Жгут. Все жгут по пути, проклятые,— сказал знакомый голос. И Ярун повернулся к говорившему — это был все тот же знакомый ему парень с желтыми, как пересохшая солома, волосами. Его шальные глаза были красны, и рот перекошенно и вымученно улыбался.
Ярун вспомнил, как они вместе вытаскивали засевшую в грязи телегу.
За кустами, на разбухшей от дождей дороге, послышалось чмоканье множества копыт, неразборчивые голоса. Парень, открыв рот, юркнул под телегу, мужики подобрались, вытаскивая из-за поясов топоры.
Но невидимый за деревьями отряд проехал, голоса удалились, и в лесу снова установилась тишина. Смущенно хихикая, парень вылез из-под телеги, мужики облегчённо заулыбались. Ярун велел запрягать лошадей: путь им предстоял долгий, а он еще хотел заглянуть в деревеньку, где были ночью.
Из лесу выбирались со всеми предосторожностями, выслав впереди себя дозор. Желтоволосый парень, сидя в одном возке с Яруном, поминутно дергался, приподнимался и вглядывался в размешанную дорожную колею. Много коней прошло по дороге, много проехало всадников. А что там, за логом, где прилепились на косогоре избы? Побывали ли в ней непрошеные гости?..
Запах гари становился все сильнее. И когда обоз спустился в лог, а потом по петляющей дороге поднялся на пригорок, глазам предстало жалкое пепелище. Все избы сгорели дотла. Кое-где еще вились над головнями сизые ядовитые дымки, кое-где теплились в золе неостывшие угли, да три глинобитные печи уродливо высились среди сожженной, истоптанной, испоганенной конским навозом земли. На сосне покачивалось какое-то тряпье, но, когда возы подъехали ближе, Ярун понял, что это не тряпье, а человек и что у человека синее лицо, вздувшиеся на шее вены, перекошенный рот и закатившиеся глаза,— в нем он сразу признал хозяина избы, в которую они заходили.
За поваленным плетнем кто-то копошился в золе. Ярун спрыгнул с воза и приблизился. Какая-то баба копалась в подернутой золой куче, что-то выгребала и бережно складывала в холщовую латаную суму. Ярун окликнул ее — и увидел устремленные на него безумные глаза.
Ветер прошелестел по лесу, поднял на пепелище черную метель. Баба выпрямилась, вскинула суму на спину и побрела к косогору, где на обуглившемся столбе висел закопченный горшок.
Ярун проводил взглядом ее согбенную фигуру, снял шапку, перекрестился и, возвратясь к возам, велел мужикам сворачивать в сторону.
Ехали молча. Прибившийся к ним в деревне парень назвался Химой. Был он немногословен, из пророненных им нескольких слов Ярун понял, что он кузнец, но кузню его разорили, дом спалили дотла, да и его самого едва не лишили жизни, но он спасся, уйдя от пожогщиков огородами.
Верст через тридцать должна была появиться еще одна деревушка, и мужики удивились, услышав еще на опушке леса мирный крик петуха.
Каким-то чудом нападавшие миновали эту деревню, потому что, как догадался Хима, подались жечь монастырь, но монастырь им не сжечь, потому что там крепкие стены и много монахов, умеющих держать в руках не только четки, но и мечи. В прошлый набег чудь ушла из-под его стен с великим уроном.