Не раздраженно, но изумленно покачивая крупной седой головой, князь Юрий Алексеевич велел тащить Алену в сруб на краю городского выгона. Она не упиралась, только заметно подгибала млеющие ноги. Долгоруков смотрел ей вслед, и ясность и острота его глаз замутнялась непониманием истоков ее ведовской силы и ненависти. В последнюю минуту он приказал швырнуть в огонь отнятые у старицы коренья и воровские письма. В письмах было так мало смысла, что их легко было принять за наговоры от болезни.
И о сжигаемой Алене, коротко вскрикнувшей и захлебнувшейся в сыром дыму, отец Иван молился молча. Молился о спасении души той, что нарушила монашескую чистоту с проезжим атаманом, и о прояснении разума князя-воеводы, каравшего людей, которых он не понимал. Дым от сруба на время перебил устоявшийся в лесах запах гниющей плоти. Распоряжением князя Долгорукова казненных не закапывали. Только подумать: как сам-то Юрий Алексеевич жил и ел в этом смраде?
После сожжения старицы отец Иван почувствовал, что не может даже и воду пить. Должен идти в Москву.
По дороге в Муром его два раза задерживали и волокли к каким-то лесным атаманам, сумевшим взбаламутить десяток деревень. Сорвав накопленное раздражение на приказчике, крестьяне не понимали, что делать дальше — скрываться по лесам или бежать на юг, бросив семьи. Рыли в чащобах землянки, надеясь прожить до весны, а там за давностью простят или иное что случится. В царевича Нечая верили, как верят в леших: люди видели… Отца Ивана, расспросив о Долгорукове, отпускали. Иные втайне от атамана советовались — не принести ли повинную. Он не знал, что им ответить.
Москва встретила его тревогой, передававшейся от воинских людей посадским. Ходили слухи о появлении вооруженных казаков вблизи столицы. Стрелецкие дозоры были усилены, на дорогах сгустились конные разъезды, головы строго следили за решеточными сторожами. Взаимная подозрительность усиливалась тем, что по навету неких серых незнакомых людишек нескольких человек повесили. Торжественно казнили казаков, захваченных и присланных кем-то из воевод. Отца Ивана знакомые увещевали — уехать из Москвы. Он отвечал печально: «Так же и Аввакума сам государь просил — смирись…» Если кто хочет пострадать, его остановить нельзя.
Царь Алексей Михайлович, устав от пятничного сидения с боярами, ехал в Коломенское глядеть медведей и волков, отобранных для зимней травли на льду Москвы-реки. Усиленная охрана была начеку, дети боярские бросались в придорожный лес на всякий шорох. А там шумел ноябрьский ветер, в холодных лужах нарастала снежная шуга.
В эту-то ледяную кашу упал коленями отец Иван — под ноги государева коня.
Поздняя осень бодрила Алексея Михайловича, как всякого охотника. И радовала юная невеста, любовью обновляя закисающее в ранних болезнях тело. Он вдруг поверил, что именно она, Натальюшка, родит ему здорового и умного наследника. России, соглашался он с дворянами, нужен неумолимый и сильный государь, способный взнуздать ее как крепкого, по непослушного коня. Коли сумеешь до невыносимой боли стальными удилами затянуть губу, он понесет тебя в сияющую даль… Всем жителям этой страны мечталась даль, но не одна и та же.
Двое оружников поспешно обогнали государя, топча зломысленного или безумного попа. Тот что-то закричал о казнях и воеводе Долгорукове. Царь повелел:
— Не бей его, робяты. Отволоки с дороги, да и будет.
Безумный поп, вопивший из снежной лужи о милосердии и запустении земли, тоже узрел видение: младенец с выпуклыми и по-детски бездумными глазами зачем-то тянет сильную и хваткую ручонку.
6
Крестьянская война сгорала гнутой, оплавленной свечой. Упорства, разобщенной силы было еще много, но и под Арзамасом, и в прилегающих уездах к декабрю 1670 года возмущение пошло на спад. Оно с неожиданной силой полыхнуло на юге, от Саранска до Тамбова, и вдруг затлело в тихом до поры, лесистом Галичском уезде, на левобережье Волги.
Здесь появился новый атаман — Илья Пономарев, он же Попов и Долгополов, освобождений в Козьмодемьянске из тюрьмы.