К Тамбову уходило почти все войско, в Кагальнике осталось человек четыреста. Казаки шли охотно. В Кузьминой Гати, по слухам, скопилось много хлеба, не пропущенного на Дон. Была надежда и на захват Коротояка, воеводы не ждали зимнего похода. Прощаясь, есаулы заглядывали Разину в лицо, вникая, верит ли он сам в победу и отчего не идет с ними. Лицо было каким-то замороженным и темным.
Не ожидал он, что с их уходом на него накинется такая грызущая тоска. Вьюжными ночами воображение работало особенно безжалостно. Чудилась великая равнина, испятнанная по снегу кровью, и множество людей, пытавшихся бежать по ней, и настигаемых, и гибнущих под саблями других людей — загонщиков. Он думал не об ушедших с Фролом, а о десятках тысяч, оставшихся в России.
Жил ли в нем страх за собственную жизнь или мучение вины преобладало? Все мешалось, до времени стиснутое ожиданием последней победы или поражения. Он мало верил в военные способности брата и дядюшки Чертка. И все же — ждал.
Черток явился в середине февраля. На его неряшливом лице привычного неудачника было нарисовано все. Казаков разбили наголову, гнали двадцать верст за вал оборонительной черты. Они потеряли пушки и пятнадцать знамен. Бунташные села Кузьмину Гать и Бойкино тамбовский воевода выжег без остатка.
У Никифора Чертка было и собственное горе: знакомец из Воронежа передал ему, что его жену с детьми отправили в Москву. «На муки за меня», — уверенно решил Черток. Двор с животиной пустили в распродажу.
— Вот и до нас дошла расправа, — бормотал Никифор потрескавшимися губами.
— Ты что же, от ответа хотел уйти?
Никифор глянул на племянника. Разину стало жаль его и стыдно. Чего уж бить побитого. Он вышел из куреня, оставив дядю угреваться.
Приречная низина лежала перед ним открытая и без единой тени. Остаток жизни стал ему виден до самого белого русла с черной прорубью. И белое отчаяние заволокло его.
Но, погрузившись в глубину его, дух возмутился против гибели и не поверил в ее бессмысленность. Ведь в жизни были и цель, и высший смысл, иначе люди с такой готовностью не откликались бы ему и не ломали собственные жизни. Что одна его жизнь рядом с тысячами погибших и ожидавших казни… И что все их жизни рядом с судьбой великого народа, которую они хотели изменить, возвысить!
Не он позвал — его призвали. И он, и люди, соединившиеся с ним, угадали то неустойчивое равновесие в жизни русского государства, когда надежда вернуть отнятую свободу еще упорно жила среди посадских и крестьян. Он всего лишь крикнул, и люди с поразительной готовностью поднялись даже там, где прошлось одно лишь эхо. Теперь долгое рабство, как окаменевшая зима, заляжет по всей России, страшные силы дворянской власти сожмут ее — ни продохнуть, ни отозваться. Если бы он, Разин, не попытался уничтожить эти силы, вот тогда ему не было бы прощения ни в сем свете, ни в будущем.
А прорубь — что ж: вон кашевары волокут от нее казан с водой. Он подошел к ним, глотнул водицы, погрыз льдинку. Зуб заломило. Он подумал, что даже боль не так страшна. Она проходит.
Еще он знал, что сам не сдастся, не придет с повинной. Пусть-ка его возьмут на нож, на саблю.
Тянулось время — оттепельное, весеннее. Снег уходил с полей. Все, что казалось мертвым, оживало и вопреки отчаянному положению осветляло душу. Только людей в Кагальнике становилось все меньше. Даже вернувшиеся из похода мало-помалу уходили, надеясь затеряться и спастись. Дядя Никифор тоже скрылся, непутевый: его-то каждый третий казак знает в лицо, а уж в Воронеже и подавно — встречают… Фрол затаился и будто обтаивал лицом. Когда Степан, собрав оставшиеся бумаги — перепись казны, списки прелестных писем, грамоты из Крыма и Запорогов — и вывезенный из Персии резной костяной город, поручил казаку-оружничему зарыть все в условном месте, Фрол было тоже увязался. Разин прогнал его: не стоек духом уродился братец, сломается перед боярами.
С костяным городом была у него связана одна задушевная тайна. Был он не то чтобы особенно красив, но невелик, легко охватен взглядом, ясен, чист. Верилось, что и люди, живущие в нем, имеют столь же чистые и откровенные помыслы. В том костяном городке не было места злу, происходящему от того, что одни норовят отнять созданное и припасенное другими. Такой мечталась Степану Тимофеевичу столица некоего государства, управляемого множеством кругов и единым кругом — волей всего народа. И хотя он знал, что ясность костяного городка несбыточна в этом сложном и грешном мире, его тянуло в тяжкие минуты полюбоваться, погрустить над ним. Он не хотел, чтобы городок достался дьякам и боярам…