Именно потому с ним надо разговаривать особенно, умно и неожиданно. Надо уметь начать… Он долго не мог придумать, как начать.
Нечаянная встреча у реки Соловы помогла ему.
Они издалека увидели несколько крытых тусклой кожей возков в окружении полусотни всадников — как оказалось, сопровождение крымского посла Сефер-аги. Еще до полусотни моталось по степи, радуясь воле после душной московской жизни. Сефер-ага возвращался в Бахчисарай.
Он был доволен: вез своему хану уверения бояр, что в ближайшие годы войны не будет. Он и сам видел, что Москва не готова к войне с Турцией и Крымом, хоть тени черных бурь давно бродили над южными степями. Москва устала и разорилась от многих войн, из коих самая непонятная — со Стенькой Разиным, чтобы не сказать — со своим народом. Понятно, Сефер-ага не скажет так.
Он знал о тайных сношениях Разина с Крымом. Может быть, хану было выгодно использовать междоусобицу в России. Но Турция и Крым боялись новой силы, выросшей вблизи Азова. У переменчивого хана не было прямого отношения к Разину. Но было большое любопытство и надежда, что он надолго свяжет силы русского царя.
Сефер-ага жадно смотрел на Разина. Тот только мельком на него взглянул. Крымские игры остались в прошлом, не стоило и затевать… Но тут посол сказал:
— Помню, в Кырым всяких чинов люди дивился — приходит-де последний время, киристиан промеж себя почал рубиться. Вот ты какой!
Разин рассеянно и туповато осмотрелся. Догадка подобием улыбки осветила его крупное, высоколобое лицо. Теперь он знал, что надо для зачина сказать царю.
Случившееся с русскими людьми в последний год со стороны выглядело опаснейшим недугом. Да так и было! Россия болела рабством. Пусть воеводам кажется, будто они иссекли дурное мясо — они здоровое иссекли, оставив загнивающие раны. Не поворотит на иное государь, воистину наступит для страны последнее время. Стало быть, надо не изгаляться в казнях, а мыслить, как поворотить… Отсюда и пойдет беседа.
Заночевали на заставе, устроенной не против бунтовавших казаков, а для перехвата усмирителей — смоленской хитрой шляхты. Порубив жителей Тамбовского уезда, они по правилам войны взяли полон — оставшихся в живых детей и жен бунтовщиков. В Москву потекли жалобы. В Разрядном приказе возмутились и указали заворачивать смолян с русским ясырем.
Смоленскую шляхту, недавно перешедшую в подданство Москвы, казаки и стрельцы Белгородского полка знали и не любили еще с войны. Отлавливали по степным дорогам жестоко, с применением оружия. Посреди ночи один такой обоз казаки прихватили в балочке. Сон сразу кончился.
— Меня в Посольском знают! — разорялся шляхтич. — Я месяца четыре як из-за рубежа — для некоторых поручений. Да разом на вашу вшивую войну! Знал бы, якие мене препоны станут строить, не ездил бы!
Сотник помалкивал: если у шляхтича действительно рука в Москве, лучше не ввязываться в препирательства.
Замученные перегоном женщины и дети стеснились в углу просторной хаты поближе к казакам, оберегавшим Разина. Поначалу растирали опухшие ноги, давали хныкавшим детишкам то корочку, то подзатыльник. Отмякнув и попив водицы, потекли мыслями на милую Тамбовщину.
Переворошила смута всякую семью: стоило казакам прийти в Кузьмину Гать, к ним слепо кинулся народ. Посадские, крестьяне, гулящие ярыги. Так натерпелись от воевод, от тесного уклада русской жизни, что стала не страшна смерть. Женщины, впрочем, скорее осуждали своих мужей за то: сами-то сгинули, а жен дворяне стали кабалить, даже и вольных, приписанных к посаду. Козловцы за счет Тамбова холопками обогатились, а после уверяли, будто «изменничьи жены и дети сами к ним от скудости пришли». Иные, может, и пришли, а то и замуж повыходили за козловцев. Как отстоялся мир, живые мужики вернулись в Тамбов с повинной. Драные, покалеченные, вновь были приписаны к посаду, и тут — указ: жен их с козловцами развести, отправить в Тамбов с провожатыми.
И смех, и грех. Спокойствие непрочно. Теперь казаки в верховьях Дона держат свои заставы, пускают только тех, кто возит им припасы. Уже в апреле две сотни казаков являлись для проведывания вестей. Не скоро замирятся Дон, Тамбовщина, а уж про Волгу что и говорить… Спасибо, нас-то на родину заворотили, не дали на Смоленщине пропасть.
Степан вплетал очередное лыко в будущий разговор с царем. Вот они — твой народ. Господь призвал тебя оберегать его. Ты его отдал на поток и разорение. Которых поворотят на заставах или вернут указами, те — капля в море всероссийского ясыря. Все трудовые люди оказались как бы ясырем дворян, пленниками без права выкупа. Подобно иноземному нашествию, игу татарскому — ясырь и дань, и вечная обязанность кормить других. Какой народ станет безропотно терпеть такое? Наш — терпелив. Но и его после теперешней войны придется еще туже повязать и клобучок надеть, как соколу, чтобы не прельщался волей. Не тошно ли тебе править страной рабов и ослепленных, государь?