Путь до осиновой рощи был так похож на весенний, что Осип и Максим не удивились, увидев у поворота черного мерина: все совпадало, и совпадение успокаивало, давало повод ожидать, что жатва пройдет так же благополучно, как и сев. Вот только мерин отощал — Корнил Шанский загонял его за лето.
Осипова жена скромно прикрылась от Корнила платком.
— Куды господь несет?
Покуда Осип кланялся и объяснял, из рощи вышли два холопа с боярского двора в Сергаче. У них был унылый вид людей, привычных поступать противно совести.
— За тобой пятьнадесять четей золы, — мертвым голосом перебил Шанский.
— Осударь! Да я ли не возил… А в Нижний ездил по твоему наряду!
— Ныне наряд иной и мера. Штоб к пятнице было на майдане.
— Яровое пожну, — не примирился Осип, — тады поеду жечь золу. А не пожну яровое, то не поеду.
Холопы подошли к телеге и вывернули из нее котел, рассыпавшиеся хлебы и туеса с приварком. Максим без умысла хотел удержать ее, но был мимоходом сбит наземь.
— Ишо и батоги получишь, — не возвысил голоса Корнил.
Максим изумленно смотрел на холопов. Они были до иудиной зелени измождены своей работой. В ближайшие дни им предстояло вывернуть множество телег. Майданы ждали золы, словно египетские звери крокодилы, сжиравшие, как говорили, сами себя с хвоста.
— Что ж ты, осударь, мое животишко под корень рубишь? — горько спросил Осип. — Оно едва укоренилось. Я ведь хлеб еду жать. Хле-еб!
Корнил молча ударил нагайкой мерина и вскользь — кобылу Осипа. Та проволокла опрокинутую телегу и остановилась в полном изумлении перед безумием людей: зачем таскать телегу вверх колесами?
Холопы пеши бежали за неторопливо трусившим мерином, как в боевом строю.
Осип велел Максиму:
— Берись за передок! Чево глядишь? Глядеть нечева, поедем в лес.
— Не поеду! — сипло и неожиданно возроптал Максим.
Обида и ненависть росли в нем, подобно зареву на черном небе.
— Велю!
Так батя ни разу не кричал. Максим пыльными руками ухватился за борт телеги, поставил ее на колеса. Какое-то забытье ненависти охватило его и крепко, душно держало все время, пока они ехали в лес, искали деляну, рубили сухостой и дряхлую ольху, складывали костры. Так дожил он до сумерек и вдруг замерз у костра, ощутил мокрую рубаху на плечах и — заплакал.
— Али занемог? — испугался отец.
Максим ничего не мог объяснить ни ему, ни себе. Он только выговаривал сквозь слезы:
— Как он… нас! Как он нас!
Поодаль возились соседи по деревне, плакать при них было стыдно. Максим ушел в лес.
Когда он воротился, надышавшись тьмой и сыростью болота, у костра стоял Корнил Шанский. Он выглядел не лучше заработавшихся мужиков, встретивших его молча, без поклонов.
Шанский устало выговаривал Осипу:
— Ты в первый раз золу жгешь? Ведаешь, что с осины дурна зола. Рубить осину, конечно, легше… И жгешь нечисто. Ей, я поворочу твою золу в худую!
Чтобы приемщики не отказались от золы, не «поворотили ее в худую», крестьяне угощали их. Ну-ка, недельная работа — псу под хвост! Перед приходом Шанского Осип собрался ужинать, мать разложила на чистом рядне три куска хлеба (себе — поменьше), свежий лук и пареную репу. Крупная соль в тряпице драгоценно посверкивала в отблесках костра. Максим, увидев, сразу сильно, даже злобно захотел есть. Корнил продолжал:
— Вон ты какой кол осиновый загнал в кострище!
— То ольха! — восплакался Осип.
— Малый! — велел Корнил. — Выволоки сию ольху, будем глядеть.
Максим, опаляя брови жаром, взялся за жердину. Она была легка, толщиной в руку. Сучья держали ее в кострище, Максим напрягся. Шанский, мимоходом схватив с рядна кусок хлеба — побольше — и щедро обваляв его солью, подошел ближе. Жуя, он челюстями словно помогал Максиму тянуть жердину. Когда Максим вырвал ее, искры брызнули на однорядку Шанского. Он выругался так, как никогда никто не ругался при матери, хотя в обиходе мужиков присловье это вылетало легко и весело.
Остатний огонек на кончике жердины озарял истощенное лицо Корнила. Оно немного раздалось, словно бы пожирело от жевания.
И не Максим, а руки его, так хорошо трудившиеся в это лето, сунули горящий конец жердины в бороду Шанского.
Максим увидел, как маслянисто блеснул нож в руке приказчика, услышал крик отца: «Беги!» Мгла леса приняла его, укрыла от Корнила, плотно завернув в сырой черный плат.
— Сыщу — убью! — пообещал Корнил лесу.
Лес отмолчался.
Из челобитных крестьян вотчины боярина Морозова.
«Платили мы в прошлом году на Сергацком и Середнем майдане 450 чети золы. А той золы выбили нас жечь в яровые жнитва, у иных крестьян был яровой пожат, а в гумна не свезен, а у иных и не жат, и тот яровой хлеб животина съела и весь хлеб пропал в поле, и о том мы Корниле Шанскому били челом, а он нас стал бранить: мне-де зола лутче вашева хлеба, у мене-де есть боярский указ, хотя-де вы и все разбежитесь, а я-де стану юрты ваши жечь, а майданнова дела не остановлю… И как мы поедем пахать и косить и жать, и выборные у нас сошники отымают и мешки с телег валяют и со всякие работы нас неволею посылают золы жечь и дров рубить, и в тое мы неволе оскудели, а иные разбрелися».