Другой посадский, молодой и верткий, с тощим лицом, блеклым даже для горожанина — не от тюремного ли сидения? — вывинтился в передний ряд и взял царя за пуговицу. Это ошеломило Алексея Михайловича до немоты. А человек, подергивая плечами, словно он только что напялил на себя чужое, путано заговорил о некоем фальшивомонетчике. Его-де из тюрьмы возили в подвалы к Милославскому делать копейки. Прочие закричали:
— То у них сговор с Федькой Ртищевым! Медные деньги — его совет!
Державший государя за пуговицу так увлекся, что не заметил Богдана Матвеевича Хитрово, подбежавшего с десятком дворян. Тот уже занес было кулак величиной с большую чару (он вообще был легок на расправу, когда-то патриаршего боярина палкой избил), по Алексей Михайлович остановил его:
— Остынь… А ты, бедный человек, разве не ведаешь, что государю в лицо не дышат? Может, ты болен.
Посадский, выступивший первым, схватил тощего за плечи и отшвырнул в толпу.
— Государь, прости его невежество! Мы отойдем.
И по толпе с той же готовностью поддержать порядок пророкотало: «Отзыпь, не дыши на государя!» Люди показывали добрые намерения, как могли.
Дворяне, выбежавшие за Хитрово, вздохнули: понимая свое бессилие перед сотнями обозленных людей, они были готовы на гибель. Алексей Михайлович запоминал их, самых верных.
— Алешенька не испугался? — спросил он Хитрово.
Тот догадался, что речь не только о царевиче. Усмехнулся:
— Надо быть, меды пьет.
Видимо, Ртищев, услышав, как выкликают его имя, укрылся в винном погребе. Только теперь Алексей Михайлович почувствовал на лице стылую, чуть ли не заискивающую улыбку.
Его внезапно перекосило чувство унижения. Голос его густо ударил из глубины жиреющей груди:
— Ступайте, православные, по домам! Ни Ртищева, ни тестя моего здесь нет. Они в Москве, как и Шорин. Мы их рассудим по справедливости, то мое царское слово!
Он поднял руку к небу. Притихшие посадские смотрели на нее. Рука была бела, сильна и тяжела. Рука царя.
Вдруг чей-то молодой и резкий голос разрушил торжественность минуты:
— А коли поискать?
Возле него завозились и с криком: «Шуст, помалкивай!» — утихомирили. Высокий Хитрово, поднявшись на носки, запоминал лицо. На гульбище дворца — открытой галерее вдоль верхних окон — распределялись через два шага стрельцы с пищалями. Передние посадские поспешно опускались на колени:
— Государь, мы тебе изменников доставим!
Им так хотелось объединиться с ним против изменников. Хотелось мира — только с государем. Прочих — в ножи, в куски.
Одержимые этой восторженной мечтой, они протискивались в ворота. Теперь они бежали обратно в город расправляться с Шориным, Ртищевым и Милославским как бы от имени царя…
…Ворота в доме Шорина свалили вместе со столбами. Хозяин бежал заблаговременно. Сына его, переодетого в крестьянское, настигли на окраине Москвы. Пока другие били его и суетились возле пустого дома Ртищева, посадский, крикнувший царю про обыск, призвал отыскивать запасы меди в доме Шорина — улику в делании фальшивых денег.
Звали его Иваном Шустом. Державший царя за пуговицу Илья Пономарев, только что выпущенный из тюрьмы, первым стал выбивать окованную дверь в подклет. Работал он сноровисто, особенно внутри. Когда он вывернулся оттуда с горстью жемчуга, Шуст без предупреждения ударил его в поддых.
Иван был человеком молодым, восторженным и честным. Вместе со всеми он шел к царю за правдой, как понимали ее владельцы мастерских и мелкие торговцы.
Илья, прошедший жестокое тюремное учение, всей горстью врезал Шусту в гладкое румяное лицо. Их стали разнимать. Иван кричал:
— Мы для суда шли, а не для татьбы!
Тут от ворот завопили, что улицей идут городовые казаки и стрельцы. Пришлось бежать по огородам. В пустынном переулке Шуст и Пономарев остановились, мысля додраться.
— Ты меня мало не убил! — распалял себя Илья.
— Нечева было воровать!
— А Шорин не ворует? Все вы торговцы честные…
Илья такое отпечатал, что Шуст невольно хмыкнул. Драка не шла. Иван промямлил:
— Ты, может, и в государев суд не веришь?
Илья отвратно улыбнулся. На неестественно подвижной коже щек прорезались бесовские морщины.
— Поглядим. Мне неохота снова в земляную-то палатку. Давай уговоримся: даст государь суд своим изменникам, ударь меня четыре раза. Не даст, корми.
На том решили, а пока пошли в съестную лавку — за счет Шуста, конечно, ибо если у Пономарева и были деньги, то непременно ворованные.