Под ивами и тополями уже подремывали приезжие казаки. Перемешавшись с ними, местные без лишней страсти обсуждали царскую грамоту и то, как на вчерашнем круге вел себя Герасим Евдокимов: вежливо кланялся по уставу, правда, немного сорвал голос на царском титуле, а впрочем, не задирался. Тоже служилый человек. У местных казаков возникло незлое, хотя с оттенком раздражения, как ко всему московскому, отношение к нему. Никто не сомневался, что круг даст ему отпуск и провожатых до Валуек. Намеки разинцев на лазучество не принимались: «Нехай выглядывает, лишь бы вас не сглазил — вой вы какие в кызылбашском-то. Не все прожили?» «У Тимофеича осталось». «Степан из домовитых, всего не раздуванит». Здесь уважали Разина за основательность и сбереженную казну.
Герасим Евдокимов, выйдя на площадь в сопровождении десятка своих людей, по поведению казаков вторично убедился, что беспокойство сослуживцев по Посольскому приказу было напрасно. Вчера казаки высказались о Разине пренебрежительно, заверив, что жалованье, посланное через Воронеж, в руки голутвенных не попадет. Завтра он будет уже в пути… Легкое беспокойство вызывали новоприезжие казаки, одетые с нарочитым щегольством и, кажется, вооруженные. Но к Разину они вряд ли имели отношение: Герасим Алексеевич считал, что у того — одна голь.
Из атаманской избы вышел Корнила Яковлев. Казаки из-за глинобитных домишек за плетнями и от ивовой рощицы стали подтягиваться к помосту. Наверное, из-за возникшей толчеи лицо Корнилы стало тревожным, а глаза никак не могли остановиться на Герасиме.
Он начал отпускную речь…
Какой-то нехороший шум прошел в толпе казаков, отгородивших площадь от ближних куреней. Круг развалился как бы от удара саблей, и по разрубу, мимо примолкших казаков, к помосту прошел Разин. Он двигался несуетливо, по-деловому: похоже, подумалось Герасиму, идет в приказ опоздавший дьяк — ругать не станут, но писцы забалуются без работы… Поднявшись на ступени, Разин спросил спокойно:
— Пошто собрался круг?
Ему ответили так же негромко. Евдокимов успокоился, даже позволил себе нахмурить брови, не одобряя непорядка на кругу. Корнила Яковлев непроницаемо смотрел на крестника. Тот обратился к Евдокимову:
— Ты, стало, послан с грамотой? И для такого пустого дела…
— Казак! — Герасим Алексеевич повысил голос. — Грамота государя — не пустое! Я про твои речи доложу в Москве.
— Доложишь… А от кого ты послан — от государя али от бояр?
Вопрос был глуп. Герасим Алексеевич, конечно, знал, что чернь отделяет государя от бояр, но не в такой же степени. Да Разин сам был вхож в приказы, участвовал в посольствах. Спросили бы его калмыцкие тайши — от кого он… Он явно строил дурня, неведомо зачем.
— Я послан великим государем!
Никто не понял, что вдруг случилось с Разиным. Только что перед Герасимом стоял разумный, внутренне усмехающийся над дурацким своим вопросом, сорокалетний человек. И вдруг он превратился в озверевшего безумца. Глаза расширились и выкатились, руки, заметно вздрагивая от излишней силы, стали хватать воздух возле горла Евдокимова, а рот — приятный, с горестным изгибом полноватых губ — стал черной бесформенной дырой. Из нее с запахом дикого лука плеснуло:
— То лжа! Ты послан к нам лазутчиком! Боярами!
Крик Разина ударил в круг, старые казаки недоуменно загалдели. Местные чувствовали, что что-то с Евдокимовым нечисто, но не могли понять, что делать. Тем более что Яковлев по-прежнему молчал. Смотрел на крестника, как каменная степная баба.
Голутвенные знали, что им делать. Они закричали так дружно и страшно, что те, у кого брезжило желание разобраться, утихомирить Разина, стали протискиваться прочь из круга. Оглядываясь, они увидели, что Разин ударил Евдокимова.
Герасим Алексеевич, не слабый человек, почувствовал не столько боль и перехват дыхания, сколько громадность силы удара, вроде не человечьего, а лошадиного — копытом… Его качнуло к краю помоста. Степан ударил раскрытой ладонью по лицу — и унизительно, и больно, — сплющив нос. Возмущенная гордость придала было Евдокимову силы, но снизу дернули за полу кафтана, он упал на руки, разом лишившие его свободы, почувствовал на горле пальцы — такими бы ворочать весла, а не податливые человеческие хрящи, — и с ним случилось то, что и со всякой дичью: в когтистой лапе заяц костенеет, впадает в равнодушие для легкой смерти. От страшного удара в лоб Герасим Алексеевич утратил память, его поволокли к реке, как мертвого. Ворота были снова услужливо распахнуты… На берегу, содрав парадный кафтан и сапоги, задрали вышитую рубаху, веслом поддели песку и сыпанули, как в мешок. Посланец государя упал в соминый омут.