Голутвенное войско продолжало расти: прослышав о взятии Царицына, к Разину шли люди из Слободской Украины и с Днепра. Дон сильно опустел. Корнила Яковлев писал Степану Тимофеевичу, что «от калмык и едисан казакам стало тесно», усилились набеги степных людей на городки. Разин не собирался возвращаться, но письма крестного показывали, что Дон — надежный тыл. Туда уже была отправлена часть пушек из Царицына и едисанский полон.
После очередного круга возмутился Максим Осипов. Он явился в шатер к усталому, охрипшему Степану Тимофеевичу и попросил:
— Отправь меня в Россию. Я с сотней казаков подниму уезды.
— Мне учинилась весть, — остудил его атаман, — что на Царицын идет приказ стрельцов. Придется их встречать. И в Астрахани не дремлют. Астрахань будем брать!
— На что нам Астрахань? Нас в коренной России ждут!
— И в Астрахани ждут. Дон — близко, Астрахань да Царицын станут нам крепким тылом. Для того Астрахань нам нужна, чтобы войско сохранить: казну пополнить, казаков подкормить. Казак воюет не хуже дворян, а тех государь, сам знаешь, как подкармливает. Мужики когда еще подымутся, у казаков сабли наготове. Государь воинских людей не зря подкармливает: не дорого число, а дорого уменье.
— Меня, Максим, самого гложет, зачем мы тут сидим, когда Разрядный уже дворян сбирает по уездам. А только я не о дворянах думаю, а думаю про черный московский люд. Посадские, стрельцы. Потянут они с нами заодно, не страшно и дворян. А не потянут, сгинем.
— По грамотам из Москвы — ждут нас там.
— На то и вся моя надежда. Ты не бывал в Москве, а я-то помню, какие там стены. Одной нашей силой никак не пробить.
Максим примолк. Впервые Разин так откровенно высказал свою надежду и главную тревогу. Чем больше думал Осипов об атамане, чем пристальнее присматривался к нему, тем тверже убеждался, что Разин — человек расчетливый и скрытный. Никто из атаманов не умел так жестко гнуть свое, как он. И в то же время он ни разу не преступил постановления круга. Умел ждать и вышелушивать из этих постановлений то, что отвечало его главным замыслам. Наверно, казакам, привыкшим видеть в Разине рубаку-атамана, было бы странно слышать, что уповает он на домовитый черный московский люд. Осипов вспомнил, что ни один из атаманов так долго не якшался с дьяками, как Разин. И на широком лбу Степана Тимофеевича почудилась ему восковая печать…
— Голодные да нищие явилися ко мне, — тихо заговорил Разин, когда Максим хотел уже, не вынесши молчания, вставать и уходить. — Надеются, что я — отец им. А я, Максим, желаю быть отцом не нищим, а всему народу. Народ наш — черный, посадский и крестьянин, — народ наш домовит, трудолюбив. С ярыгами хорошо гулять, а жизнь вершат трудовые да домовные люди. Я хочу государя встретить, я с ним часто во сне беседую. Я бы сказал ему, что не в дворянах сила, а в черных тяглецах. Они по-своему, без волокитчиков, устроются. Тогда и бумаги можно передрать. И жить…
5
Семен Иванович Львов хмуро и тревожно разглядывал загадочные лица своих стрельцов, оструганные астраханскими ветрами. За солдат он был спокойнее: в последнюю минуту в них взыграет вколоченная батогами привычка к исполнению команды и стадный инстинкт… Стрельцы, в разное время высланные из Замосковья, выглядели толпой угрюмых, навек обиженных сирот, не понимающих, зачем им защищать своих обидчиков. Безвинных в Астрахань не посылали.
Князь Львов и сам приехал не своим хотеньем. Он был обязан Степану Разину тем, что тот не убежал обратно в Персию, когда стрельцы подкараулили его при устье Волги. Тогда Степан поверил Львову, взял милостивую государеву грамоту, явился в Астрахань…
Он тогда подарил Разину образ богоматери, назвал своим сыном. Такое умиление испытал.
Полки млели в боевом порядке, пора было кричать напутственное слово. Воры уже сосредоточились на дальнем краю поля, за неглубокой балкой, замкнув прибрежную степь и создав ложное впечатление многолюдства. Коли действовать по испытанным правилам, скоро сей круг порвется и развалится. Об этом и заговорил Семен Иванович, сперва негромко, как бы советуясь с ближними людьми, а при имени государя подняв голос до ликующего крика.
В ответном слитном вопле тысяч солдатских и стрелецких глоток он уловил готовность победить… Федот Панок, конный стрелец, заваливался от натуги в седле и кричал убедительнее всех.
Крича, он думал, что Митька Петел, наверное, давно у атамана Разина. Ночью его с десятью стрельцами отправили для уговора с казаками. Еще при выезде из Астрахани солдаты и стрельцы решили перекинуться к Степану Тимофеевичу. Панок и Петел дошли до края терпежу. Все стало им невыносимо в Астрахани — от бездомовной жизни до самодура Змеева, с искренним зверством подражавшего тому, что немецкие полковники вершили по холодному рассудку…