На обеспечение армии оружием и боевыми стругами работали железные заводы и нижегородские «деловые дворы» — верфи. Рядовые рейтарских и солдатских полков получали задержанное жалованье. И хлебом войско Долгорукова снабжали нижегородские и арзамасские помещики — в счет будущих платежей или за деньги, в достаточном количестве отпущенные воеводе. Однако боеспособность армии зависела, как показала многолетняя война, от выучки и служебной ревности начальных людей — от самых младших до воевод. Их-то — дворян, детей боярских — явилось к середине сентября в полки не больше половины.
Теперь главной заботой приказов было собрать их всех и заставить воевать.
Рассылка «выбойщиков» по имениям дала немного. Выбойщики хватали крепостных крестьян, держали их в земских избах, пока помещик не покидал своего убежища. Кроме того, на конец сентября царь назначил смотр, вновь приказав «послать еще выбойщиков, а с ними великого государя грамоты короткие и прикрепить с великим страхом, чтобы ратные люди шли в полки неоплошно». Но у приказных дьяков был лучший, вернейший способ взбодрить ленивое дворянство.
Одним из главных законов в русском государстве было наследственное право дворян на землю и прикрепленных к ней крестьян. За него они готовы были и драться, и «кровью обагриться», как было принято восклицать на смотрах по иному поводу… Все они понимали, что Разин замахнулся именно на это право, но, видно, одного общего понимания было мало. Тогда им пригрозили отнятием имений. Мера эта была принята решительно и быстро.
Двадцать пятого сентября князь Долгоруков отправил в Москву одну из первых жалоб на «нетчиков», а уже двадцать седьмого из Казанского приказа вышла грамота «всем людям московских чинов и городовым дворянам и детям боярским», в которой было указано: «А буде кто из вас… в полк к боярину нашему и воеводам тотчас не поедут и учнут жить в домех своих по-прежнему или дорогою учнут итти мешкотно… у тех у всех поместья и вотчины будут взяты на нас, великого государя, и отданы в раздачу безповоротно челобитчикам, тем, которые ныне на нашу службу придут рано». Той же грамотой вводилась, подтверждалась смертная казнь за бегство из полков: пришел — воюй!
Уже второго октября свидетель видел — «ратные люди во многих местах едут к Арзамасу». С начала октября князь Долгоруков и иные воеводы развернули боевые действия.
Крестьянская война огненным палом расползалась по стране. Сильные полки собрались не только в Арзамасе, но и в Казани, и в Тамбове. Если бы Долгоруков был один, он и впрямь мог увязнуть на лесистых просторах волжского правобережья, как не сумел он дойти до Алатыря. Казанский приказ направил против Разина почти всю армию, и уж во всяком случае — не худшие полки.
В Москве, однако, продолжали зорко следить за тем, что происходит, не слишком доверяя ни жалобам, ни бодрым отпискам воевод. Царь требовал от Долгорукова правдивых донесений о военных действиях, «потому что он, боярин и воевода, и сам ведает, как от прилагательных вестей многой плевел бывает». Присмотр даже за такими людьми был жесткий.
В самой Москве, уже дважды бунтовавшей за время царствования Алексея Михайловича, стояла опасливая тишина. Для ее поддержания были приняты меры: в город собралось множество служилых, был проведен блестящий и устрашающий военный смотр, казнено несколько казаков, нарочно привезенных с места боевых действий. Из прежних донесений царь и бояре знали, что Разин еще в Царицыне надеялся на черный московский люд. Пока эти его надежды не сбывались.
3
Товарищ князя Долгорукова Федор Иванович Леонтьев был послан с небольшим отрядом разведать путь к Алатырю, где всему войску надлежало стоять по «Наказной памяти» Разрядного приказа. Сам Долгоруков еще не добрался до Арзамаса: полки сбирались тяжело, дворяне поднимались неохотно, сыщики-выбивальщики рыскали за ними по имениям, как за татями.
Леонтьев шел по неспокойной, словно чужой, стране на ощупь. Обозами стоял с великим бережением вдали от сел, почасту слал разведчиков, хранил свои намерения в тайне. В селах и деревнях было как будто мирно, однако люди встречали его с опаской и даже ожидали казни. «За что казнить-то вас?» — изумлялся Федор Иванович. «Хто тебя знает, милостивец наш», — лицемерили мужики.