Энни выглядела бледной, будто у нее кружится голова Она уставилась пристальным взглядом в огонь, он видел, как шевельнулась ее изящная шейка, когда она сглотнула.
– Это же просто поцелуй, – пробормотал Рейф, под давшись внезапному желанию успокоить ее, в чем она, по-видимому, нуждалась, но нахмурился от неожиданно пришедшей в голову мысли. Хотя она, казалось, отозвалась на его поцелуй, возможно, она решила, что он собирается напасть на нее. Она приоткрыла рот во время поцелуя, но он не мог бы утверждать, что она ответила на поцелуй. Его привела в ярость мысль о том, что, может быть, он один ощутил это нарастание жара и напряжения внутри.
– Я не собираюсь нападать на вас.
Энни пыталась взять себя в руки. Если он думает, что ее реакция вызвана страхом, то это гораздо лучше, чем если бы он узнал, как ей хотелось, чтобы он продолжал начатое. Она посмотрела на свои руки, но не придумала, что сказать. Ее мысли текли вяло, а сердце все еще сильно билось.
Рейф вздохнул и устроился поудобнее, подтянув поближе седло, чтобы облокотиться на него. Похоже, ему опять надо успокаивать ее, как н прошлой ночью.
– Почему вы захотели стать врачом? Это необычно для женщины.
Это была единственная тема, способная наверняка вызвать ее на разговор. Она бросила на него быстрый взгляд, благодарная за то, что он заговорил об этом.
– Мне постоянно все об этом твердили!
– Могу себе представить. Что вас побудило?
– Мой отец был врачом, и я увлеклась медициной с детства.
– Маленькие дочери большинства врачей играют в куклы, а не в медицину.
– Наверное. Папа говорил, что это началось, когда в пять летя упала со стога сена. Он перепугался, что я разбилась насмерть, говорил, что я не дышала. Он ударил меня в грудь кулаком, и сердце снова начало биться, по крайней мере, он всегда мне так говорил; теперь, когда я выросла, думаю, что я, вероятно, была просто оглушена. Как бы то ни было, тогда меня поразило, что он снова заставил биться мое сердце, и с тех пор я только и говорила, что стану доктором.
– Вы помните то падение?
– Несовсем. – Она неотрывно смотрела на огонь, за вороженно следя за колебаниями маленьких желтых язычков пламени, увенчанных еле заметными голубыми кончиками. – То, что я помню, больше похоже на сон о падении, чем на реальное падение. В этом сне я упала, но поднялась самостоятельно, и там было много света и людей, которые бежали ко мне. Я не помню того, о чем рассказывал папа. В конце концов, мне было всего пять лет. Что вы помните о том времени, когда вам было пять?
– Как мне надрали задницу за то, что я впустил в дом цыплят, – выпалил Рейф.
Энни улыбнулась, представив себе эту картину. Ее не шокировали его выражения: проработав в городе старателей так долго, она, как ей казалось, уже всего наслышалась.
– Сколько же было цыплят?
– В том возрасте я еще не очень хорошо считал, но мне казалось, что их много.
– У вас были братья и сестры?
– Один брат. Он умер во время войны. А у вас?
– Нет, я была единственным ребенком. Мама умерла, когда мне было два года, поэтому я совсем ее не помню, а папа так и не женился.
– Он был счастлив, что вы тоже захотели стать врачом?
Энни часто задавала себе этот вопрос.
– Не знаю. Думаю, он гордился, но одновременно и тревожился. Я не понимала почему, пока не поступила в медицинский колледж.
– Было трудно?
– Даже попасть в него было трудно! Я хотела учиться в Гарварде, но меня не приняли, потому что я женщина. В конце концов я поступила в медицинскую школу в Женеве, штат Нью-Йорк, туда, где Элизабет Блэкуел получила свой диплом.
– Кто такая Элизабет Блэкуел?
– Первая женщина-врач в Америке. Она получила диплом в 49-м, но за прошедшие с тех пор годы мало что изменилось. Учителя меня игнорировали, а другие студенты мне мешали. Они открыто обвиняли меня в том, что я всего лишь развратная женщина, поскольку ни одна порядочная женщи
– на не захочет видеть то, что видела я. Они говорили мне, что я должна выйти замуж, если кто-нибудь после этого захочет на мне жениться, и нарожать детей, как положено женщине. Я должна оставить медицину людям, достаточно умным, чтобы разбираться в ней, а именно – мужчинам. Я училась в одиночку и каждый день ела в одиночку, но я осталась.
Рейф посмотрел на ее худенькое, тонкое личико, озаренное светом очага, и увидел неистовое упорство в изгибе мягких губ. Да, она должна была остаться, даже перед лицом яростного противодействия. Он не понимал рвения, которое заставляло ее работать до изнеможения во имя медицины, но ее учителя и соученики, несомненно, недооценивали ее. Энни была единственной женщиной-врачом, которую он знал, но во время войны много больных и раненых мужчин умерло бы, если бы не женщины, добровольно работавшие в госпиталях и ухаживавшие за ними. Конечно же, черт возьми, эти женщины тоже видели много обнаженных мужчин, но никто из-за этого не думал о них плохо. Совсем наоборот.
– И вам не хотелось выйти замуж и иметь детей? Мне кажется, вы могли бы это сделать и все же быть врачом.
Она мимолетно улыбнулась ему, затем смущенно отвернулась к очагу.
– Я никогда по-настоящему не думала о замужестве. Все время уходило на то, чтобы стать врачом, чтобы научиться всему, чему только могу. Я хотела поехать в Англию.и учиться у доктора Листера, но мы не могли себе этого позволить, поэтому мне приходилось учиться везде, где только возможно.
Рейф слышал о докторе Листере, знаменитом английском хирурге, который произвел революцию в своей профессии, применив методы антисептики, что значительно снизило смертность от инфекций. Рейф слишком много насмотрелся на полевую хирургию, чтобы не понимать важности методов доктора Листера, и его собственный приступ лихорадки от инфицированной раны произвел на него серьезное впечатление.
– Ну, а что теперь? Вы выучились и стали прекрасным врачом. Теперь собираетесь искать мужа?
– О, не думаю. Не многие мужчины захотят иметь женой врача, и, кроме того, я уже слишком стара. Мне исполнится тридцать в следующий день рождения, так что я уже старая дева, а мужчины предпочитают женщин помоложе.
Рейф коротко рассмеялся.
– Поскольку мне тридцать четыре, двадцать девять не кажутся мне таким уж солидным возрастом.
Он не мог угадать ее возраст и был несколько удивлен тем, что она с такой легкостью открыла его, так как, судя по его опыту, женщины стремились уклониться от ответа на этот вопрос как только достигали двадцатилетнего возраста. Энни часто выглядела усталой и измученной, и не без причины, и тогда казалась старше своих лет, но в то же время ее кожа была такой мягкой и гладкой, как у младенца, а грудь высокой, как у молоденькой девушки. Мысль о ее груди заставила его неловко заерзать: он видел ее только сквозь сорочку и чувствовал себя обманутым, потому что ему не удалось ощутить ее в своих ладонях, увидеть цвет сосков и почувствовать их сладкий вкус.
– А вы когда-нибудь были женаты? – спросила Энни, и его мысли рывком вернулись к их беседе.
– Нет. Даже близко мысли не возникало. – Ему было двадцать четыре года, и он только начинал подумывать, что пора искать уюта семейной жизни, как началась война. В следующие четыре года партизанская война в Мосби ожесточила его, а после смерти отца зимой 64-го у него не осталось никого из членов семьи, и поэтому, когда война кончилась, он дрейфовал. Может быть, он в конце концов и обосновался где-нибудь, если бы не встретил Тенча Тилгмана в 67-м в Нью-Йорке. Бедняга Тенч, он не понимал, какую страшную тайну хранит, и это стоило ему жизни, но, по крайней мере, он умер, так и не узнав, как их предали.
Мрачность охватила Рейфа при воспоминании об этом, и он пытался подавить ее, чтобы не выплеснуть это дурное настроение на Энни.
– Пошли спать, – пробормотал он. Его неожиданно одолело нетерпение снова обнять ее, пусть даже во сне. Может быть, странная сладость ее прикосновения снимет его напряжение. Рейф встал и начал присыпать огонь золой.
Энни была поражена его резкостью, потому что ей нравилась их беседа, но послушно поднялась на ноги. Потом она вспомнила, что использовала одно из одеял в качестве одежды и теперь ей придется его снять. Она замерла, умоляюще глядя на него.