Несмотря на все мои старания, ребёнку Малининой лучше не становилось. Разочарованная мать, цедила сквозь зубы что-то по поводу моей некомпетентности, тупых поломоек, возомнивших себя врачами, но ходить на лечение продолжала. Я же не находила себе места, мучаясь чувством вины, и уже сама была готова согласиться с этой женщиной, признав себя безграмотной дурой.
— Ну и хрен с ней, — отмахнулась как-то дерматолог, когда я поделилась с ней своей бедой. — Эти неблагодарные свиньи ждут от нас чуда, а если оно не происходит, принимаются обвинять в лени, бессердечности и чёрт знает ещё в чем.
Сотрудники советовали мне относиться к больным, как к рабочему материалу, не задумываясь о их душевных переживаниях, обидах и разочарованиях. Вот, только я так не могла. Моей единственной радостью в жизни, моей отрадой и любовью была работа, и только она.
— Нет у тебя гордости, Крыся, — устало вздохнула гиена. — Найди себе, для разнообразия, какое— нибудь дело, несвязанное с медициной, или мужика подцепи нормального. Не всё же о благе больных думать?
— И то правда, — согласилась я со своим невидимым питомцем. — Зайдём в магазин, купим бутылку «Свободы», дешёвый сырок или паштет и помянем папочку, как следует.
— «Свобода»? — гиена в моей голове издала визг. — С каких пор ты стала употреблять дешёвое пойло?
— Не до жиру, родная моя, — мысленно ответила я, наступая в очередную лужу, чувствуя, как холодная вода проникает внутрь ботинка, как носок становится мокрым, тяжёлым и липнет к ноге. — На что-то более приличное, денег у нас не хватит, уже второй месяц зарплату задерживают. Да и в любом случаи с Далерскими винами ничего не сравнится.
Наша с отцом квартира встретила меня гнетущей тишиной, затхлым воздухом и тиканьем настенных часов. Я сбросила ботинки, повесила на крючок в прихожей, промокшую насквозь куртку, прошла на кухню, выложила на стол нехитрую снедь, распахнула окна во всей квартире, дав холодному, сырому, пропахшему гниющей листвой ветру ворваться в помещение. Чёрная ткань на зеркалах укоризненно заколыхалась, несколько бумажек, некогда принадлежащих отцу, слетело со стола на пол. Казалось, что даже после смерти, папочка осуждает мои действия. Пусть осуждает! Его здесь больше нет, и его гнев мне нестрашен. Я сама бросила три комка мокрой жирной земли на крышку гроба. Земля гулко ударялась о дерево, рассыпалась мелкими шариками и скатывалась вниз. Поднеся руки к лицу, я понюхала пальцы. Разумеется, могильной землёй они больше не пахли, от них исходил запах больничного мыла.
— Одинокие люди быстрее спиваются, — вкрадчиво заговорила гиена, в тот момент, когда я искала штопор, чтобы откупорить бутылку. — А ведь у тебя и подруг то нет, кроме Дашки и меня.
— Не сопьюсь, — вслух пообещала я. От собственного голоса, глухо прозвучавшего на пустой кухне, стало жутко.
Наверное, нужно рассказать, откуда взялась гиена. Нет, это не моё второе «Я», появившееся из неоткуда. Эту живность завела я сама, вполне осознанно.
Каждый ребёнок мечтает о домашнем питомце, котёнке, щенке, попугайчике. Моей же мечтой была гиена. Представляла, как покажусь во дворе, ведя на поводке страшную тварь, И у бабушек у подъезда тут же пропадёт желание охать и ахать, у мальчишек — меня дразнить, а у девочек— исключать из игры. Гиена — уродливое, зубастое чудовище, спасало бы и от гневного отца, и от хулиганов и от страшных снов. Разумеется, родитель никогда не разрешал мне завести даже хомячка или черепашку, так что жуткая тварь жила лишь в моём воображении и на рисунках. Вскоре, мой воображаемый питомец обрёл голос и собственный взгляд на некоторые вещи, стал давать советы, спорить, предупреждать об опасности.
— Может, Дашке позвоним? — не отставала гиена. — А вдруг это пойло палёное, тебе станет плохо, кто скорую вызовет?
— Дашке не до нас. У неё муж, дочка и любимая работа, — вздохнула я, наливая вишнёвую жидкость в высокий бокал.
С резким порывом ветра, в квартиру влетела жёлтая стайка сорванных листьев. Ломтиками поджаренной картошки они улеглись на подоконник, пол, рассыпались по столу. Под окном проехала чья— то машина, разрывая плотную мокрую тишину рыком мотора и резкими, грубыми звуками музыки. Возмущённо залаяла соседская собака. Осень ощупывала моё тело сырыми, холодными пальцами, бесстыдно пробиралась под свитер, растекалась серой мглой по стенам, щекотала ноздри терпким запахом увядания. Но закрывать окна я не спешила. Мне хотелось изгнать из квартиры его запах сигарет, пота, больной похоти, запах собственного бессилия и вины.