Замечание Джона действительно было справедливым. Хорошие либо плохие отношения между отдельными людьми различной национальности отнюдь не могут характеризовать общий климат, общую атмосферу национальных взаимосвязей. В Нигерии это правило сохранило свою силу, как и в любой иной стране мира.
Наш разговор повернулся в новое русло. По статистическим справочникам мне было известно, что пятидесятипятимиллионное население Нигерии насчитывает десятки различных этнических групп. Ибибио, иджо, эфик, йоруба, канури, хауса, фулани, нуле и много-много других. Каковы же отношения между ними? Действительно ли единство Нигерии не имеет реальной основы?
Слушая мои взволнованные вопросы, Джон улыбался. Вероятно, ему они казались наивными, поверхностными. И чуть менторским тоном он заметил:
— Прежде всего я хочу привлечь твое внимание к различию между национальными и племенными конфликтами, что обычно путают европейцы. Посмотри на йоруба. В их среде еще сохранились, правда второстепенные, племенные различия — между ойо и эгба, например. Конечно, йоруба в целом — это уже нация, но и о племенных пережитках в их среде не следует забывать.
Джон рассказывал, сколь сильным остается влияние племенных взглядов и традиций на поведение нигерийцев. Он вспоминал истории назначения на видные посты людей, чьи заслуги сводились к одному — они принадлежали к тому же племени, что и министр. По словам Джона, в Ибадане были известны случаи, когда полицейские покрывали преступления, совершенные их соплеменниками. Он говорил и о соперничестве за влияние в крупных промышленных корпорациях между группировками, сколоченными по признаку родства или общего племенного происхождения.
— Мы называем все эти черты нашего быта трибализмом, — объяснял Джон. — Трибализм, подобно яду, отравляет наше общество, сея недоверие, взаимную подозрительность, отчужденность.
Я спросил учителя, в чем же проявляется национализм.
— Если бы вы жили в Нигерии последние пять-шесть лет, то не задали бы этого вопроса, — вздохнул Джон. — Я сам слышал, как один из замечательнейших сынов моего родного народа утверждал на митинге, что ибо — народ избранных, призванный богом на землю, чтобы вести за собой Африку. Я был на митинге и здесь, в Ибадане, и видел другого политического деятеля, который утверждал, что предок йоруба — само божество. В ответ раздавались восторженные крики одобрения.
По мнению Джона, в Нигерии сформировались нации, гордящиеся своей культурой, своим прошлым, ревниво относящиеся к соблюдению своей полной независимости от соседних народов. В то же время история страны складывалась так, что народы южных областей не чувствовали себя хозяевами собственной родины. Сначала в Нигерии правили англичане, а уходя, они передали власть эмирам и султанам Северной Нигерии. Это не могло не оскорбить национального чувства южных народов.
Я внимательно прислушивался к словам Джона. Он вспомнил, как еще при англичанах совершил поездку на север Нигерии к своим родственникам. Они владели скромной лавчонкой в пригороде города Кано Сабон Гари. Пробыв с ними около двух недель, Джон почувствовал, что северян хауса и фулани натравливают на его соплеменников, выставляя их кровопийцами — ростовщиками, иноверцами.
— Мне стало просто страшно за своих близких, — говорил Джон. — Я умолял их уехать, вернуться на юг. Но лавка — их единственное средство к существованию.
Он задумался, потом заметил:
— Я с ужасом думаю о том дне, когда этой ненависти будут развязаны руки. Начнутся погромы, прольется кровь…
Тем вечером ни Джон, ни я еще не знали, как близок был этот день. Ныне Нигерию сотрясают толчки разбуженного национализма и религиозного фанатизма. Само будущее страны в опасности.
Было поздно, когда Джон поднялся, чтобы отправиться к себе. Я предложил подвезти его на машине, и он согласился.
Ночной Ибадан сказочен. Его темные улицы были полны жизни. Откуда-то неслись звуки барабанов, пение.
— Какая-то семья совершает свои родовые обряды, — предположил Джон.
То здесь, то там мелькали ярко освещенные бары и рестораны, у которых толпились люди, шумели голоса. Кое-где на мостовых еще сидели торговки с грудами апельсинов и бананов в эмалированных мисках. Иногда при нашем приближении в проулках скрывались подозрительные тени.
— Ибадан — великий город, — высказывал свои мысли вслух Джон. — У него большое будущее. Я верю, что наступит день, когда исчезнут эти лачуги, когда люди получат возможность жить по-человечески.
У дома на городской окраине мы расстались.
Утро следующего дня оказалось ясным, солнечным. На ярко-зеленой листве росших вокруг гостиницы китайских роз, на их пунцовых цветах сверкали крупные капли росы. Странное для Западной Африки ощущение, — воздух казался свежим, легкий утренний ветерок — прохладным.
На террасе гостиницы подавали завтрак — неизбежную яичницу с ветчиной, овсяную кашу с молоком, поджаренные хлебцы, кофе, джем — английская традиция господствовала здесь безраздельно, словно в Африке было вредно есть африканские блюда. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и я смиренно подчинился официанту, поставившему на мой стол полные тарелки и чашки.
Надо сказать, что иностранцу, не имеющему в Африке хороших друзей и вынужденному питаться по ресторанам, вряд ли — вообще удастся где-нибудь познакомиться с африканской кухней. Даже в Аккре с ее культом национальных традиций не было ни одного приличного ресторана, где бы можно было заказать лучшие местные блюда. В Лагосе есть масса английских, французских и даже индийских ресторанов, но нужно идти в так называемый «чоп-бар», или, иначе, харчевню, чтобы попробовать жалкий суррогат нигерийского гари в остром соусе, плохо испеченные бананы, безвкусный рис. Колонизация не оставила в покое даже местные гастрономические традиции, и только приглашенному в африканскую семью удается открыть древние тайны национальной кухни. А они стоят многого!
В Ифе я приехал после полудня. На небе не было ни облачка, и когда из-за расступившегося леса показался город, мне почудилось, что он буквально захлебывается в солнечном сиянии. Каждая жестянка на пыльной мостовой, каждый кусок стекла в окнах, алюминий на крышах были подобны мощным прожекторам, бьющим прямо в глаза. Нужно было некоторое усилие, чтобы различить, как, в сущности, невелик сам город и скромны городские здания.
Найти музей оказалось нетрудно. Его своеобразное, напоминающее старые русские усадьбы здание находилось на невысоком пригорке и как своим расположением, так и стилем резко выделялось из массы остальных городских строений. С волнением поднялся я по ступеням. За стеклянной входной дверью музея угадывался большой полутемный зал.
Там на высоких пилонах были расставлены бронзовые, потемневшие от времени фигуры. Собственно, это были великолепные портреты давно исчезнувших людей. Здесь же можно было видеть выполненные в чуть розоватой терракоте скульптуры, художественными достоинствами не уступавшие бронзовым.
Эти бронзовые головки —
гордость музея в Ифе
Среди терракот мне особенно запомнились две. Одна из них, обнаруженная при раскопках в священной роще Ивинрин, изображала голову молоденькой девушки. У нее был нежный, мягкий овал лица и еще по-детски припухшие, полные губы. Все лицо покрывали идущие параллельно от висков к подбородку линии скарификаций — шрамов, указывающих на племенную принадлежность. Но эти линии не уродовали лица, а напротив, как бы подчеркивали его природное изящество. Чуть раскосые глаза доверчиво вглядывались в мир.