Но таково было искусство только раннего периода бенинского королевства. В последующие же века традиции гуманного и жизнелюбивого творчества мастеров Ифе забывались все основательнее.
Правда, в одном отношении местные скульпторы пошли дальше своих учителей. Они не ограничивались созданием портретных скульптур, а начали разрабатывать сложные композиции на бронзовых пластинах, обычно украшавших стены жилищ вождя и придворной знати. Среди выбираемых ими сюжетов были сцены из жизни двора обы, танцы, эпизоды войны. На пластинах можно увидеть вождей в парадной одежде или воинских доспехах, придворных, португальских купцов и солдат, бывших частыми гостями в Бенине в XVI–XVII веках. Некоторые детали одежды, украшения изображены очень верно. В сущности, если бы была написана подробная история королевства Бенин, то эти пластины могли бы послужить великолепными иллюстрациями к некоторым ее страницам. Насколько пока известно, мастера Ифе никогда не охватывали жизнь столь же широко.
И вместе с тем очевидно, что в своем творчестве скульпторы Ифе были значительно свободнее, независимее, чем мастера Бенина. Последние с течением времени все в большей мере оказывались в плену нерушимых и мертвящих эстетических канонов. В догму были (вновь возведены черты, которые характерны для религиозной деревянной скульптуры йоруба и от которых художники Ифе сумели освободиться.
Скажем, у йоруба вождь, как правило, изображается заметно крупнее своих подданных. На бронзовых пластинах оба много выше окружающих его придворных. В деревянной скульптуре пропорции человеческого тела обычно нарушаются, и громадная голова помещается на тонкое, узкоплечее туловище. Так же выглядят люди на бенинских бронзах.
Цех литейщиков был замкнутой корпорацией, выполняющей только заказы двора, и, естественно, навязанные бенинскими феодалами вкусы стали строжайшим эстетическим «кодексом» скульпторов-литейщиков. Самой большой потерей бенинского искусства явилось исчезновение из его поля зрения человека во всем его своеобразии. Да и как скульпторы могли создавать реалистические портреты, скажем, владык Бенина, если религиозные каноны запрещали бенинцам даже говорить об обе теми же словами, что о простых людях? Нельзя было сказать, что оба спит, ест «ли идет. Для каждого из этих случаев существовали особые, условные выражения.
Таким-то «условным выражением» бенинской жизни стала и скульптура. В целях навязанной феодалами и религией псевдоэстетики погибала не только индивидуальность отдельных художников. Из искусства исчез реализм, ушла сама жизнь. Холодом мрачной, угрюмо фанатичной фантазии веет от многих бенинских бронз.
На другой день я уезжал из Бенина. Сколько еще загадок скрывается за стеной тропического леса? Сколько новых открытий еще предстоит здесь сделать археологам, историкам, искусствоведам? Я уезжал с твердой надеждой снова увидеть и красные стены Бенина, и город четыреста одного бога — Ифе.
МИР НАД РЕКОЙ
Бенин после нескольких лет закулисных переговоров и политического торга был возведен в ранг областного центра, а окрестные земли, населенные говорящими на наречиях языка идо племенами, выделены в четвертую область Нигерии — Средне-Западную. От соседней Восточной области она отделена рекой Нигер.
Сейчас от дороги, обрывавшейся у реки, к городу Онитше, находящемуся напротив, построен прекрасный автомобильный мост. Мне пришлось переправляться на пароме, громоздком и медленном сооружении, тяжело осевшем в черную речную воду.
Нигер вблизи Онитши широк и полноводен. Нас ежеминутно обгоняли легкие, вырубленные из ствола пироги и массивные грузовые лодки в добрый десяток метров длиной. Они напомнили мне об английском путешественнике Ричарде Лендере, который на такой вот лодке добрался из Северной Нигерии до городов побережья и оставил увлекательнейшее описание своего полного опасностей путешествия. «Отравленный» великой рекой, Лендер вернулся из Англии несколько лет спустя и где-то в дельте Нигера погиб от предательского выстрела.
А сколько замечательных людей и до Ричарда Лен-дера отдали свои жизни этой реке? Долгое время Нигер был одной из самых трудных географических загадок, в Европе не знали, ни где начинается река, ни ее направления, и один исследователь за другим пытались проникнуть в тайну. Что влекло этих людей? Честолюбие? Жажда славы и почестей? Денежное вознаграждение? Любовь к приключениям? Все эти причины кажутся смешными, если вспомнить, чем Нигер награждал своих поклонников, — смертью.
Мне кажется, что исследователей — влекла сюда самая человеческая из людских страстей — страсть разгадывать загадки, страсть открывать и себе и другим людям нечто новое, ранее неизвестное. Путешественники, идущие к Нигеру, переносили невероятные лишения, ежеминутно подвергались опасности погибнуть от болезни или копья, но пока все течение реки не было нанесено на карты, они не остановились.
Трудно читать без волнения записки, дневники, письма некоторых из них. Мне особенно врезалось в память последнее письмо, полученное от шотландца Мунго Парка уже много месяцев спустя после его гибели во время второго путешествия к Нигеру. Это был упорный, железной воли человек. Он отправился к великой реке за две недели до начала дождей в 1805 году и, может быть, добился бы успеха, если бы не начавшиеся лив-ни и лихорадка, их всегда сопровождающая. В своем последнем письме он писал: «Мне горько говорить, что из сорока пяти — европейцев, оставивших со мной Гамбию в полном здравии, ныне осталось в живых только пятеро, т. е. три солдата (один сошедший с ума), лейтенант Мартин и я сам.
Боюсь, что по этому отчету ваше лордство (письмо адресовано государственному секретарю Англии лорду Кэмпдену) будет считать наши дела в весьма безнадежном состоянии. Но уверяю вас, я далек от отчаяния… Сегодня я поднял британский флаг и поплыву на восток с твердым решением открыть завершение Нигера или погибнуть в этой попытке. Пока я не слышал ничего, на что мог бы положиться для выяснения отдаленного течения этого могучего потока, но я все больше и больше склоняюсь к мысли, что он может заканчиваться только в море.
Мой дорогой друг господин Андерсон и также господин Скотт оба мертвы, но хотя бы все европейцы, что со мной, умерли и хотя бы я сам был наполовину мертв, я не отступлюсь. И если я не смогу преуспеть в цели моего путешествия, то хотя бы умру на Нигере».
Только африканец Исаако, доставивший это письмо, уцелел из всех, кто шел с Мунго Парком.
Онитша, куда паром наконец добрался среди вертящихся вокруг пирог, оказалась довольно крупным городом. Издалека, с борта парома, он казался очень зеленым, очень светлым и даже богатым. Но когда я ехал по его пыльным улицам, то видел ту же бедность, то же запустение, что и в других африканских городах и столицах. Кое-где за небольшими, полными цветов садиками виднелись виллы людей преуспевших, выбившихся. Их было, видимо, немало в этом важнейшем торговом центре Восточной Нигерии.
Мне рассказывали, что в Онитше находится едва ли не крупнейший во всей стране рынок.
— Посетить его надо обязательно, — убеждали меня друзья. — Ибо — это наиболее многочисленная народность Восточной Нигерии, славятся своим предпринимательским духом, своей коммерческой ловкостью, и рынок в Онитше — венец деятельности их торгашей и предпринимателей.
Такой рекомендации было нельзя не последовать. Спросив у полицейского маршрут, я поехал к рынку. Но, не доезжая нескольких сот метров, пришлось остановить машину и дальше идти пешком. Уже на дальних подступах к торговому сердцу Онитши уличная толпа стала столь плотной, столько грузовиков, надрывно гудя, пыталось проехать к рынку, что лучше было выйти из машины.