Рынок оказался крупным, хотя и невысоким зданием, занимавшим несколько сот квадратных метров городской территории. Внутри он просто ошеломляет непривычного к его лихорадочной активности, к его шуму, к его режущим глаз краскам человека. Я с трудом пробирался между рядами, заваленными кусками местной и привозной ткани, между энергичными торговцами обувью и дельцами, специализирующимися на сбыте рыбных консервов. Здесь можно было купить буквально все — от только что выловленной в Нигере рыбы и орехов кола до последних моделей японских транзисторов.
Особенно заинтересовали меня книжные лотки. Наряду с дешевыми английскими изданиями торговцы предлагали тоненькие брошюрки местных авторов, напечатанные или в Онитше, или в Ибадане. Они были написаны в своем большинстве на йоруба и ибо, некоторые — на нигерийском варианте английского языка, и прочитать их я не мог. Но один из торговцев оказался любезным человеком и охотно стал моим гидом в этих книжных дебрях.
Оказалось, что большинство брошюр написано на религиозно-моральные темы — о браке, о воспитании детей, о традициях наследования, об отношении к старшим. Но были и небольшие рассказы на исторические темы, на сюжеты из современной жизни. Торговец показал мне несколько одноактных пьесок, рассчитанных на силы небольшой школьной труппы. Их довольно много по школам и колледжам Нигерии.
Для меня этот прилавок с книгами был маленьким открытием. Конечно, в современной Нигерии выросло несколько писателей с мировыми именами — драматург Соинке, романист Чинуа Ачебе, новеллист Эквензи и некоторые другие. Но в самой Нигерии их книги пользуются популярностью в сравнительно узком кругу европейски образованной интеллигенции, не доходя до народных низов. И вот там начала зарождаться своя литература — литература, соответствующая культурному уровню и непосредственным интересам народа. Среди ее творцов, как мне рассказывал торговец, особенно много учителей, но встречаются и сельские проповедники, и мелкие служащие. Все они живут в самой гуще городских и сельских конфликтов, драм, испытаний и как-то пытаются выразить свои мысли и наблюдения.
Легко отнестись к этим творческим усилиям с пренебрежением. Когда позднее, уже вернувшись в Лагос, я заговорил об этой рыночной литературе со своими знакомыми, некоторые из них с улыбкой говорили об их наивности, о бедности и примитивности языка, об унылой поучительности. Но тому, кто интересуется развитием народного самосознания, теми идеями, что рождаются в эти годы в народной среде, эти бедно изданные книжонки могут сослужить большую службу. Ведь они как бы заполняют духовный вакуум, возникший за последние десятилетия между высшими группами местной интеллигенции и крестьянством, рабочими, — служилым людом.
Хозяйками рынка в Онитше были женщины. Конечно, среди торговцев встречалось немало и мужчин, но. женщины явно доминировали. Энергичные, бойкие на. язык, точно оценивающие потенциального клиента, они явно «забивали» своих конкурентов мужчин.
Я подошел к одной из этих женщин, полной, пестро одетой матроне, чтобы купить кусок ткани с великолепной синей набойкой. Окинув меня взглядом, она назвала цену раза в три-четыре выше общепринятой. Начался торг. Наверное, она так и не скинула бы цену, ей было бы просто неудобно не ободрать приезжего и к тому же европейца. Но мне вспомнилось, что эти куски ткани сшиваются из белых полотняных мешков для сахарного песка, стоящих гроши. Когда я ей сказал об этом, она неохотно сбавила цену.
Эта власть женщин в торговле имеет в Западной Африке какие-то глубокие, пожалуй, исторические корни. Может быть, она рождена существующим в деревне разделением труда, в силу которого женщины были обязаны обрабатывать огороды и могли продавать как свою собственность оставшиеся в семье овощи. Может быть, это связано и с разделением труда в кастах ремесленников, где за женщинами было сохранено гончарное производство. Во всяком случае, по всей Западной Африке продовольственные рынки находятся под женским контролем.
В большинстве случаев эти рыночные торговки имеют грошовый оборот. Но известны женщины, без образования, без специальной подготовки, вершащие громадными делами, возглавляющие разветвленную торговую сеть. Они окружены десятками клиенток и посредниц, имеют самые тесные связи с европейскими фирмами, и к их голосу прислушиваются правительства. Хотя в их среде существует конкуренция, обычно торговки объединены в своеобразные организации, иногда охватывающие несколько рынков. Они активно участвуют в политической жизни, помогают своим партиям денежными сборами. Я вспоминаю, что когда в сентябре 1961 года в Секонди-Такоради, портовом городе на западе Ганы, вспыхнула всеобщая забастовка, то рыночные торговки сразу же пришли на помощь и деньгами и едой бастующим рабочим.
Еще тогда, будучи в Секонди-Такоради, наблюдая бурные демонстрации забастовщиков и их неожиданных союзников — рыночных торговок, мне показалось крайне важным понять, как возникла эта характерная для Западной Африки женская монополия в торговле. Мне виделась нить, связывающая времена, в которые женщина — по традиции и сегодня собирательница съедобных корней, диких плодов, зерен, трав — обработала первое в истории Тропической Африки поле и создала земледелие, и наши дни, когда законы местной справедливости, отдающие человеку то, во что он вложил свой труд, позволили женщине прийти на рынок с собранным ею урожаем и продать его. Впрочем, все это — одни предположения…
В скобках замечу, что едва ли не самой привлекательной в журналистике чертой, на мой взгляд, является настоятельность, даже упорство, с которым эта профессия заставляет журналиста объяснять то, что он видит в жизни. Он служит как бы впередсмотрящим интеллигенции и общества, первым замечает, что скрывается за очередным поворотом истории, первым дает свой, может быть, слишком торопливый и беглый ответ. Конечно, далеко не всегда имеет он возможность с честью выполнять свой долг, много разных помех притупляют его перо… Да и сама работа торопит, она ставит новые и новые вопросы, требует ответа, но не предоставляет времени, чтобы дать ответ действительно полный и глубокий. Журналист вынужден передавать эстафету ученым. И это оставляет иногда каплю горечи и неудовлетворенности в его душе.
В Онитше у меня не было знакомых, поэтому после осмотра рынка я не медля выехал дальше, в административный центр области. Меня подгоняло и скорое истечение срока действия визы в моем паспорте. Если бы я опоздал к границе, последовали бы весьма неприятные беседы с чинами нигерийского им-миграционного управления, которые внимательно следят за тем, чтобы гости Нигерии не задерживались в стране после отведенного им срока. Еще с самими нигерийцами, пожалуй, и удалось бы объясниться, но если вмешался бы в дело британский «советник» — холодновато-вежливый, неуступчивый в своей тщательно скрываемой враждебности, то тогда со мной обошлись бы весьма сурово. Пребывание в какой-нибудь нигерийской «каталажке» мне, естественно, не улыбалось.
К счастью, от Онитши до Энугу проложено прекрасное шоссе, так что можно было ехать «с ветерком».
Вдоль дороги расположено много деревень; этот край вообще самый густонаселенный в нигерийской федерации, и деревни выглядели на удивление зажиточными. Большинство домов крыто железом, даже листами алюминия, дома светлые, просторные, с застекленными окнами и резными дверями в центре. Очень хотелось войти через калитку в один из этих зеленых, цветущих садиков, постучать в дверь, познакомиться с хозяином. Но нужно было спешить.
В моем плане на пребывание в Энугу был отведен всего день. Поэтому, даже не заехав в гостиницу, я отправился на поиски Майкла О. К нему у меня было письмо из Ибадана от учителя, с которым я там встречался. Передавая письмо, учитель заверял, что Майкл примет меня самым дружеским образом.
Так действительно и произошло, когда я, объездив полгорода, в конце концов разыскал глинобитный домик, где Майкл жил со своей многочисленной семьей. В доме буквально негде было повернуться, но хозяин решительно настоял, чтобы мы посидели какое-то время у него, выпили пива, закусили.