Не знаю, удалось ли мне разубедить своих знакомых Со своей стороны я был им благодарен уже за искренность. В африканских странах слишком часто сталкиваешься с парадным, трескучим, глупым оптимизмом, чтобы не ценить людей позволяющих увидеть подлинные настроения правящей верхушки. Позднее я не раз убеждался в силе безверия и даже отчаяния у политических деятелей, стоящих у власти либо близко к власти в иных африканских странах. Очень скоро они забывали обо всем, кроме собственного кармана, и начинали думать исключительно о личном обогащении. Пессимизм и коррупция в Тропической Африке связаны между собой очень тесно.
Наш долгий разговор оставил по себе тяжелый осадок, и поэтому я с радостью согласился, когда группа друзей предложила организовать небольшую экспедицию в окрестности Ниамея. Ее зачинщиком, а потом и гидом был Жан Руш, человек, для которого Нигер стал второй родиной.
Судьба забросила Руша из Франции в эти края в годы второй мировой войны. Вряд ли здесь было много работы для инженера; вероятно, свободного времени у молодого и любознательного француза оставалось более чем достаточно. И он увлекается этнографией. День за днем Руш собирает предания коренного населения страны — сонгаи, изучает их верования, быт, обычаи. Уже после окончания войны он едет в Гану по дороге, которой следуют нигерийские отходники, и пишет о них интереснейшую книгу. В последние годы его захватило киноискусство, и он становится создателем первых научно-документальных фильмов о сонгаи. Фильмы эти сделаны с таким мастерством, что принадлежат не только науке, но и искусству. В Ниамее у Руша есть небольшой, скромно обставленный домик, куда он ежегодно приезжает из Парижа на несколько месяцев.
Целью предложенной Рушем поездки было посмотреть на водопой жирафов. Он потребовал, чтобы мы выехали утром, до восхода солнца. Ему без возражений подчинились, — столь заманчивым казалось зрелище.
Было темно и страшно холодно, когда я вышел из гостиницы. Через минуту меня уже бил озноб, а машина не появлялась. К тому же комаров прохлада не останавливала, и они тучами налетали с реки. В полном отчаянии я бегал по площади перед гостиницей, совершая отчаянные телодвижения, и чтобы согреться, и чтобы как-то распугать раззадоренных моим появлением москитов. Наверное, со стороны я выглядел на этой совершенно безлюдной площади как человек, охваченный приступом безумия.
Возникший из темноты луч автомобильных фар возвестил о приближении спасителей. Рядом с шофером — улыбающееся знакомое лицо. Руш спросил:
— Не долго ли пришлось ждать?
Но я был слишком обрадован его приездом, чтобы дать волю своим чувствам.
Заехав еще в два-три дома, чтобы захватить остальных участников вылазки, мы тронулись в путь. Город быстро исчез в окружающей темноте. Все молчали, от близкой реки тянуло сырой свежестью.
Шофер гнал. Из ночного мрака в лучах фар неожиданно возникала то фигура крестьянина в широченной соломенной шляпе, медленно трясущегося на осле, то испуганные лица каких-то молодых парней, то цепочка, как всегда, перегруженных верблюдов. Изредка мимо проезжали встречные машины. Видно, в этих местах многие предпочитали передвигаться ночами, чем страдать от дневного зноя.
Километр уходил за километром, и постепенно начало светать. Сначала на востоке, справа от нас, возникла узкая белая полоска. Затем она расширилась, стремительно багровея, и в ее центре появился полукруг солнца. Туман, зацепившийся за придорожные кусты, рассеялся. Еще минута — и солнечные лучи сплошным потоком залили саванну, сверкая в каплях росы на траве и деревьях.
Мы ехали еще очень долго, но жирафы нам так и не встретились. Может быть, они перенесли водопой на другой день или их кто-то предупредил о нашем приезде и они из-за врожденной застенчивости ушли подальше от реки? Не знаю. Еще не потеряв надежды увидеть хотя бы одного жирафа, мы свернули с дороги и поехали прямо по саванне между редко разбросанных деревьев. Тщетно. Из-под колес машины выскакивали куропатки, разбегались в стороны серенькие цесарки, мимо нас прошагали даже два королевских журавля. Жирафы исчезли.
Поездку можно было бы считать провалившейся, если бы впереди нас не ожидал сюрприз. Колеся по саванне из стороны в сторону, мы выехали на небольшую поляну. В ее центре стояли пять низких, не выше подбородка, круглых шалашей, окруженных кольцом изгороди из сваленных ветвей какого-то колючего кустарника. Обе машины остановились.
Жан Руш объяснил нам, что мы выехали на стойбище белла. Защелкали фотоаппараты. Несколько вышедших из шалашей женщин и ребятишек, робея, не подходили к нам. Мужчин не было видно.
У африканца иное представление о бедности и богатстве, чем у европейцев. Хижина деревенского вождя мало чем отличается внутри от хижины простого крестьянина — тот же глинобитный пол, несколько деревянных скамей, мотыги и мачете у стены. И тем не менее вождь будет пользоваться среди односельчан репутацией богатого человека.
А как же иначе? У него во дворе вдвое, если не втрое больше корзин с зерном. В сундуке вождя есть тщательно оберегаемый для торжественных церемоний халат, кожаные сапоги, различные украшения. И самое главное — его дом окружен хижинами, где живут жены. Жена — это пара рабочих рук в поле, это новый участок освоенной земли, это несколько дополнительных калебас зерна осенью.
Напротив, бедняк в лучшем случае имеет одну жену, а чаще всего холост. Одинокий мужчина не имеет права на собственный клочок земли и работает или на поле своего отца, либо на старшего брата. В деревне мужчина без собственной семьи — пария, к голосу которого прислушиваются только мальчишки.
Белла, к стойбищу которых мы случайно выехали, были предельно бедны даже по африканским нормам нищеты. В кольце, образуемом сухой колючкой для защиты жилищ от ночных хищников, бегали несколько тощих кур. Ребятишки были совершенно обнаженными, женщины кутались в рваное тряпье. Позднее подошло четверо мужчин. Это были пастухи.
Руш объяснил нам, что белла веками были полурабами, полукрепостными туарегов Сахары. Те поручали пасти им свой скот или сажали на землю выращивать просо и сорго либо пшеницу, когда белла оказывались в оазисах Сахары, где в отличие от саванны существует давняя традиция этой культуры. Они не имели собственного имущества, не имели собственной воли, во всем подчиняясь своим хозяевам — кочевникам. Это были люди африканского «дна», и даже самый бедный, самый угнетенный из крестьян в любой из соседних деревень был и богат и свободен по сравнению с ними.
Их язык был мне непонятен. Я не мог спросить у этих людей — у женщины с лицом выточенной из черного мрамора мадонны, у пастуха, горделиво держащегося в отдалении от нашей шумной кучки, почему они мирятся со своей отверженностью. Да вряд ли они поняли бы меня, даже если бы я говорил и на их языке. Их мир столь узок, их представления о жизни таковы, что они просто не видят возможности что-то изменить в своей судьбе.
Мне вспоминался разговор с комендантом города Гундама в Республике Мали, происходивший в январе 1961 года. Гундам находится примерно в шестидесяти километрах от Томбукту, на границе двух весьма различных миров — мира туарегов Сахары и мира земледельческих народов — бамбара, догонов, сонгаи и других. Комендант, приехавший сюда из столицы Мали города Бамако, был просто ошеломлен некоторыми из возникавших перед ним проблемами. Он рассказывал:
— На днях ко мне пришел старик туарег и начал жаловаться, что от него ушли все рабы. Мол, старость его теперь будет беззащитна, никто его не напоит и не накормит. Я попытался объяснить старику, что в независимом Мали рабов не может быть, что в нашей стране все люди равны и свободны. Он только покачал в ответ головой и, отказавшись взять деньги, ушел.
То ли у коменданта, самого занятого в Гундаме человека, выдался свободный вечер, то ли он просто был рад высказать наболевшие мысли перед свежим человеком, во всяком случае он не поглядывал многозначительно на часы, продолжал рассказывать, а я внимательно, стараясь не перебивать, слушал. Он говорил: