Мину обернулась.
Старший сын месье Санчеса стоял на углу улицы Гран-Семинер и махал ей рукой. Он был дюжий и крепкий, но глуповатый. Ребенок в теле мужчины.
– Доброе утро, Шарль, – крикнула она в ответ.
Его широкое лицо до ушей расплылось в улыбке, а вдавленные глаза озарились радостью.
– В феврале дует сильный ветер, – сказал он. – Холод, холод и снова холод.
– Так оно и есть.
– Денек будет погожий, так обещают облака. – Шарль вскинул к небу обе руки странным хлопающим движением, как будто пытался прогнать гусей.
Мину подняла глаза. Тонкие пряди серовато-белых облаков, точно ленты, тянулись поперек восходящего розового солнца. Шарль приложил к губам палец.
– Ш-ш-ш, у облаков есть секреты, жаль, что у нас не хватает соображения их послушать.
Мину кивнула.
Собеседник уставился на нее с таким видом, как будто только что ее увидел, и немедленно начал тот же самый разговор сначала:
– Доброе утречко. Опять будет холодно. Денек будет погожий!
Не желая быть втянутой в тот же самый бессмысленный обмен словами, Мину вскинула ключи и изобразила, как будто открывает дверь.
– За работу, – сказала она и вошла внутрь.
Там было темно, но едва стоило Мину вдохнуть знакомый запах свечного сала, кожи и бумаги, как она уже могла с уверенностью сказать, что все здесь в точности в том же состоянии, в каком она оставила лавку накануне: лужица желтоватого застывшего воска на прилавке, отцовская чернильница и перо, стопка новых приобретений, дожидающихся, когда у нее дойдут руки занести их в каталог и расставить по полкам, конторская книга на столе.
Мину прошла в крохотную подсобную комнатку в дальнем конце лавки, чтобы взять трутницу. Взгляд ее упал на печатный станок и подносы с железными литерами, простаивавшие без дела вот уже несколько недель. В квадратике солнечного света, просачивавшегося снаружи сквозь крохотное оконце, стала видна пыль, уже успевшая посеребрить деревянную полку, на которой хранились бумажные свитки. Мину стерла пыль пальцем.
Услышит ли она когда-нибудь снова грохот станка? Ее отец утратил интерес даже к чтению, не говоря уж о книгопечатании. Хотя он по-прежнему любил посидеть у камина с томиком в руках, нередко он не переворачивал в нем ни единой страницы.
Мину принесла трутницу и высекла огонь, потом вернулась обратно. Зажгла от лучины свежую свечу на прилавке, потом лампы. Лишь теперь, когда комнату залил свет, Мину заметила уголок листка белой бумаги, торчащий из-под коврика перед дверью.
Она подняла его. Бумага плотная, хорошего качества; черные чернила, но буквы печатные, выведенные корявым почерком. Адресовано послание было ей, а не ее отцу – причем указано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР». Мину нахмурилась. Ей никто и никогда не писал личных писем. Все, кого она знала, за исключением дяди и тетки из Тулузы, которых она едва помнила, жили в Каркасоне. В любом случае все и всегда звали ее прозвищем Мину и никогда – Маргаритой.
Мину перевернула листок. Очень интересно! Письмо было скреплено фамильной печатью, но она была надломлена. Может, Мину повредила ее, когда поднимала? Более того, судя по всему, письмо запечатывали второпях, потому что бумага вокруг была в застывших потеках красного воска. Два инициала, «Б» и «П», располагались по сторонам от какого-то мифического существа – возможно, льва, – с когтями и раздвоенным хвостом. Под ним красовалась какая-то надпись, слишком мелкая, чтобы ее можно было разобрать без лупы.
В памяти Мину на краткий миг вдруг что-то забрезжило. Смутное воспоминание о похожем изображении над дверью, чей-то голос, поющий колыбельную на древнем языке:
Она снова нахмурилась. На сознательном уровне эти слова были ей непонятны, однако при этом было ощущение, что их глубинный смысл совершенно ясен.
Мину взяла с прилавка нож для бумаг, подсунула кончик под сгиб и сломала печать. Внутри оказался один-единственный лист бумаги, который выглядел так, как будто его уже использовали раньше. Наверху букв было не разобрать, потому что бумагу покрывало нечто вроде копоти. Зато снизу, написанные черными чернилами тем же самым корявым почерком, что и снаружи, отчетливо виднелись пять слов:
ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ВЫ ЖИВЫ.
Мину похолодела. Что это значит? Это угроза или предостережение? И тут латунный колокольчик над входной дверью звякнул, нарушив тишину книжной лавки.
Не желая, чтобы кто бы то ни было увидел письмо, Мину торопливо сунула его за подкладку плаща и обернулась к двери с заученной улыбкой на лице. Рабочий день начался.