Пьянчуга бросился вперед и, одной рукой обхватив женщину за шею, второй нанес ей удар в висок. Она принялась отбиваться, но хмель раззадорил его, и он лишь крепче стиснул ее.
Пит сгреб его за шиворот жилетки и, оттащив назад, с размаху всадил кулак в его мягкий живот, потом для верности добавил еще и в челюсть. Тот крутанулся и как подкошенный рухнул на колени на мостовую. В следующее же мгновение он уже храпел.
– Идите домой, мадемуазель, – сказал Пит. – Не стану ничего говорить относительно вашего уговора, скажу лишь, что мужчины, когда они пьяны, не всегда выполняют свою часть сделки.
Женщина вновь выступила из темноты:
– Вы благородный человек, сударь. Я квартирую на площади Сен-Назер. Если вам когда-нибудь понадобится скоротать вечерок, лучше того квартала не найти. Денег с вас не возьму.
– Идите домой, мадемуазель, – повторил Пит и зашагал прочь.
Ее смех несся ему вслед всю дорогу до дома Видаля на улице Нотр-Дам. Он пробрался в темный сад, где обнаружил помятое ведро, полное воды. Сломал тонкую корочку льда, смыл с рук следы драки и лишь тогда, обтерев их о подкладку плаща, двинулся ко входу.
Когда Мину вернулась в кухню, уложив Алис и постояв над душой у Эмерика, пока тот отбарабанивал положенные молитвы, она обнаружила отцовское кресло пустым.
Девушка была раздосадована, но в то же самое время испытала облегчение. Ей не хотелось рассказывать ему про того странного посетителя в книжной лавке. Мишель – так он назвался. С другой стороны, у нее не было желания обсуждать, что выйдет из Эмерика и следует ли им принять приглашение тетки и отправить его в Тулузу жить к ним с дядей.
Мину вооружилась кочергой и переворошила угли, так что последнее полено рассыпалось облаком пепла. Она хорошенько залила золу водой и поставила на место заслонку. Потом лениво взяла с каминной полки нарисованную маминой рукой карту и взглянула на вычерченные мелом границы, в рамках которых протекала ее жизнь: красный Ситэ, зеленую Бастиду, голубую ленту реки между ними, книжную лавку и их дом, закрашенные темно-желтым.
Прежде чем отправиться спать, она напоследок обвела взглядом кухню: стол, подготовленный к утру, фартук Риксенды, висящий на обратной стороне двери, книги на комоде. Все те вещи, которые придавали их маленькому домику его характер. Все было в точности таким же, как в начале дня, вот только сама она была другой. Мину чувствовала это, чувствовала всем сердцем и каждой косточкой.
Мой муж теперь беспомощен, как новорожденный младенец. Я могу делать с ним все, что пожелаю. Водить пальцем по его щеке или ввинчивать в кожу шпильки, пока не выступит кровь. Вырезать у него на груди мои инициалы, как он некогда украшал мою кожу синяками.
Его руки превратились в мертвые плети. Я поднимаю их, а потом отпускаю, и они падают. Марионетка, лишенная своих ниток, он не способен воспрепятствовать мне. Его тело бессильно лежит под одеялом, варясь в своих собственных зловонных соках. Он, державший всех в страхе и наводивший порядок кулаками, теперь целиком и полностью зависим от других.
В этом я вижу милость Господа. Это Его суд. Его воля. Его кара. Жестокая и ужасная расплата.
Он больше не может говорить, об этом я тоже позаботилась. То же самое зелье капля по капле высосало силы из каждого его мускула: из пальцев рук и ног, из его мужского достоинства, а теперь и из его языка. Оно сделало жидкой его кровь. Сладкие вина Востока и пряности Индии замаскировали горький вкус. А вот взгляд у него по-прежнему острый и ясный. Он не утратил рассудка, и в этом тоже я вижу милость Господа. Это восхитительное чистилище. Он заперт, все понимающий и лишенный дара речи, в оболочке своего тела, которое больше ему не подчиняется. Он знает, что я зодчий его недуга. Он знает, что пробил час расплаты. Что после многих лет, на протяжении которых я сносила его издевательства, теперь мы с ним поменялись ролями.
Мой муж хочет, чтобы я проявила милосердие, но я не стану. Он молится, чтобы я сжалилась над ним, хотя стал бы презирать меня, если бы я это сделала. Когда я отправляюсь в часовню, чтобы помолиться об облегчении его страданий, я оставляю дверь приоткрытой, чтобы он мог слышать, как Господь насмехается над ним. Как я насмехаюсь над ним.
И я позволю ему прожить еще ровно столько, чтобы он успел узнать, каково это – страшиться шагов в ночи. Каково это – лежать, как лежала я, ночь за ночью, молясь, чтобы сегодня он не пришел в мою постель. Умоляя Святую Деву защитить меня.
Если челядь и удивлена заботой, которой я его окружаю, у них хватает ума не выражать своего удивления вслух. Ведь когда он умрет, я стану здесь полновластной хозяйкой и им придется держать ответ передо мной. Если до кого-то и доходили слухи о наследнике Пивера, у них хватает ума не обсуждать их в моем присутствии.