Но докажет ли он это сейчас на деле? Чем кончится поединок между сыновним чувством и долгом?
— Поэтому, дорогие односельчане, — неторопливо продолжал староста, — бедняки не будут платить никакого налога, а с богатых станем брать столько, чтобы им оставалось только на жизнь… Поскольку мы не можем экспроприировать землю, как это сделано в Советской России, отберем у них излишки… Когда же придет время, а оно обязательно придет, без труда справимся с ними: братья большевики показали нам, как это делается. Пока же введем прогрессивно-подоходный налог.
— Но скажи, кого считать бедняком, а кого богачом? В этом вся загвоздка. Не окажется ли и твой отец среди бедняков?
Взоры всех обратились к отцу старосты.
— Своему отцу я определил налог еще до того, как мы взяли власть. Он это знает. — Сын пристально посмотрел на отца.
— И какой же?
— Мы обложим его самым большим налогом.
— Правильно рассуждаешь.
— Дело не во мне. Мы сообща решим, с кого какой налог брать, затем и собрались. К самым богатым, таким, как мой отец, я отношу всех, у кого больше двухсот декаров земли. С таких мы будем брать половину урожая. Скажем, получит кто-то из них пятьсот ведер жита, оставим ему двести пятьдесят, а остальное — в коммуну, как налог. Если у кого-то, к примеру, пятьсот голов овец…
В толпе были и сельский корчмарь, и бакалейщик. Они сопели, вертелись, словно их кто колол шилом, но молчали. Власть у них отняли, и теперь попробуй возразить — только ненависть к себе разожжешь. Поэтому-то и молчали. Ведь происходило нечто вроде суда над ними. Здесь издавались законы, осуждавшие их за грабительство и обман. Их словно раздевали догола на осмеяние односельчан. Обсуждение же вопроса о налогах оборачивалось для них ударами розог по голому телу, такими, какими они в свое время награждали крестьян.
— Более низкий налог будет установлен для тех, кто имеет от ста до двухсот декаров земли. Они будут отдавать одну треть урожая…
— Эй, Пешо, наконец-то и на тебя надели ярмо! — послышалось из толпы. Раздался взрыв смеха.
Пешо-дьявол, как его прозвали, член партии земледельцев, до вчерашнего дня стоявший в селе у власти, стал сейчас объектом насмешек односельчан. Земледельцы были у власти в столице и в околийском центре, но в этих краях некоторые села вырвались из-под их опеки и устанавливали у себя свои порядки. Пешо был уверен, что коммунистам вряд ли удастся удержать власть в селе, и крикнул:
— Посмотрим, получится ли что-нибудь у вас! Никто этого не утвердит.
— Мы утвердим, народ! — ответил староста. — Мы здесь законодательная и исполнительная власть.
— Правильно, Иван!
Пешо умолк, но на его лице все еще играла усмешка. Он не терял надежды: считал, что власти не дадут его в обиду. Не может ведь одно село перевернуть все порядки в государстве!
— Тех, у кого от пятидесяти до ста декаров, мы обложим двадцатью пятью процентами налога, то есть будем брать с них четверть урожая. Налог, конечно, будет меняться — чем больше урожай, тем больше налог. Словом, прогрессивно-подоходный налог. Вот так.
— А тех, у кого, скажем, сорок девять декаров, к беднякам причислишь?
— А это как вы скажете. А теперь — кого мы запишем в бедняки? Кроме безземельных имеются малоземельные. Они едва сводят концы с концами…
— Освободить и их!
— А до скольких декаров будем считать малоземельными? Высказывайтесь, чтобы не говорили потом, что староста все решил самолично. Мы сейчас вроде как парламент. Что решим, то и будет для села законом.
— По-моему, надо освободить всех, у кого меньше двадцати декаров! — крикнул малоземельный Фико.
— О себе заботишься! А как с теми, вроде нас, что имеют двадцать декаров с небольшим? Из-за этого клочка земли налог платить? Разве мы не малоземельные?
— Хватит торговаться. Освобождаем тех, кто имеет до двадцати декаров земли, а с остальных будем брать по одному проценту с каждого лишнего декара. Что такое один процент? Это значит, из ста початков один отдать общине. И ведь все на общее благо. Завтра воду проводить придется, трубы покупать, вот и пойдут деньги от налога для нашей же пользы. Дети в новую школу пойдут, парты понадобятся, пособия разные… Надо слушать нашего старосту, учителя. А уж он знает, что делать.