И вдруг вспомнил, как ночью на кладбище, когда возвращался домой, таил в душе обиду на Коршукова, на Ядвисю. Спасибо, что мать тогда удержала, а потом и сам своим умом дошел, что кровь только понюхай раз — потянет. Потом и сам понял, что не живи, как хочется, живи, как можется. Сопротивляться нет смысла. Человеческая кровь не бывает неотомщенной. А что, если заставят расстрелять этого?
Макар испугался. Вот, черт, не мог отказаться. Пусть бы Агрызка вез. Так нет же, выкрутился, знаем мы, какой он больной. К секретарше спать пойдет — вот и вся его хворь.
- Ефим,— сказал он неуверенно,— может, сдадим его немцам на машину? Остановим какую-нибудь и сдадим?
— Нашел дурня, такой товар каким-то немцам сдавать. Знаешь, за такую штучку немцы шнапса не пожалеют. Посмотришь, премируют.
Тышкевич прислушивался к разговору. Пошевелил одной ногой, другой, почувствовал, что веревка совсем ослабла. Что, если вскочить и побежать? Догонят! Руки связаны крепко. Приподнял голову. Забудька, не оглядываясь, ткнул локтем прямо в нос:
— Лежи, падаль.
Загрохотав колесами, повозка быстро покатилась с горы. Сзади вырастал на пригорке лес — словно из-под повозки, казалось Ивану Анисимовичу, потому что он лежал вверх лицом.
Забудька натягивал вожжи и чуть ли не ложился спиной на Тышкевича, сдерживая кобылу, ошалевшую от напора поводки. За мостом он остановил повозку и хрипло проговорил:
— Загвоздку, черт бы ее побрал, потеряли. Как только колесо не соскочило, удивляюсь.— И по праву старшего приказал: — Поди, Макар, в кусты, найди какую-нибудь затычку.
Сидоренок соскочил с повозки, выломал толстую хворостину. Нагнувшись к колесу, он обгрызал ее зубами, потому что она не лезла в железную ось.
Тышкевич косо смотрел на вершины ольшаника, торчавшие словно из-под земли, у самой повозки.
Забудька, свесив ноги, согнувшись, едва сидел на самом передке повозки. Иван Анисимович видел его выгнутую, крутую спину. Голова свешивалась вниз.
— Эх ты, чудак, не мог более тонкий прут сломать,— ругал он Сидоренка.
"Теперь или никогда",— мелькнула безумная мысль. Толкнув Забудьку плечом, вскочив, как подброшенный пружиной, побежал по обрыву вниз. Там, на горе, кто-то кричал:
— Лови его!..
Сквозь гущу елок, которыми заросло дно оврага, увидел чью-то черную фигуру, стоящую у самого обрыва. Отступил за елки и, сорвавшись, плюхнулся в воду. Она обожгла, как кипятком.
Ручей был неглубокий. Тышкевич хотел было выбраться на ту сторону, но увидел невдалеке подмытый берег, переплетенный густой сеткой корней. Пошел по воде, спотыкаясь о камни. Боялся упасть, потому что в воде нелегко подняться со связанными руками. Где-то далеко трещали кусты, потом совсем близко послышался голос Забудьки:
— Ну, скажи ты на милость, как он сбежал с такой кручи и шею не свернул.
Пробежали вдоль берега. С хлюпаньем падали в воду комки земли. Подумал: его не видят. Надо забраться глубже, чтоб и с того берега не заметили.
Скользя ногами по обрыву, он кое-как вскарабкался на толстый корень, поднял над водой одну ногу, потом другую. Теперь он висел над ручьем. С гимнастерки падали в воду звонкие капли.
Голоса снова послышались рядом, над головой.
— Не мог он, я тебе говорю, далеко убежать. Где-то тут забился под куст и дрожит, как заяц.
— Не знаю, как тебе, а мне все надоело.
— Нет, будем вместе искать, пока не найдем.
— Иди ты к дьяволу, тоже мне указчик нашелся. Я на такое не нанимался.
— А на что ты надеялся? Дудки, назвался груздем — полезай в кузов.
Зубы ляскали так, что Тышкевич сжимал их до резкой боли в челюстях.
Ругаясь, полицаи отходили. Где-то загудела машина, и послышался глухой, как из-под земли, голос:
— Пойдем, машину остановим. Немцы помогут.
— Они тебе помогут!
"Приведут немцев — найдут",— с горечью подумал Тышкевич.
Все же не хватало смелости уйти отсюда. Он ожидал гула машины, но было тихо, как в подземелье.
Тышкевич дрожал от холода и нервного возбуждения. Болели руки и ноги, к горлу подступала икота. Хотел шевельнуться, но тело не слушалось, было как чужое. Он едва смог повернуть голову.