Над водой сгущались сумерки.
Не размышляя больше, он соскользнул из-под обрыва в воду. От холода снова сжалось сердце, но он пошел по реке в поисках отлогого берега.
Небо прояснялось. Во мглистом небе тускло светились звезды, отсюда, из глубокого оврага, они казались очень далекими. Он шел, угадывая путь по звездам. В ходьбе согревались ноги, и только голова так озябла, что даже в висках ломило.
Овраг тянулся бесконечно долго. И кусты не отступали. Они чернели над самым ручьем, как страшные, неуклюжие привидения.
Потом началось поле. А впереди в ночной мгле мелькал слабый огонек. Тышкевич боялся, что огонек вдруг погаснет и тогда он не сможет дойти. Огонек поддерживал его слабеющие силы.
Перед глазами плыли желтые, оранжевые круги, заслоняя собою слабый огонек. Тышкевич спотыкался, падал, последним усилием воли поднимал свое почти бесчувственное тело и снова брел, едва передвигая ноги.
Дойдя до хаты, одиноко стоявшей в пустынном поле, Тышкевич оперся плечом о стену, тяжело, со свистом дыша. Хотел тут же упасть и лежать, словно наступил конец этому кошмарному пути. Держась за стены, он сделал еще несколько шагов и наконец нащупал дверь.
— Кто там?
— Откройте,— сказал он и упал. На большее не хватило сил.
Он очнулся от тепла и боли в руках. Глаза увидели пол и две пары ног: женских и детских. Повернул голову, чтоб увидеть, где он и что с ним делают.
— Потерпите, Иван Анисимович, голубчик, потерпите.
До боли знакомый, родной голос. Где он? Кто эта женщина? Маша? Жена?
— Подожди, мама, я пилкой.
— Быстрей, сынок.
Нет, не Маша. Кто же это? Он страдал, что не может догадаться, кто эта женщина. Мальчик принес тоненькую пилку.
Обжигающая боль пронзила тело. Тышкевич кусал пересохшие окровавленные губы, догадываясь, что пилят на руках проволоку, которой связал его полицай. Закричать бы изо всей силы — заглушить боль. Нельзя!.. Сознание опасности превозмогло непреодолимое желание закричать.
Рука, словно плеть, вдруг выскользнула из-за спины, и уже иная боль, не обжигающая, а острая, пронзила пальцы и локоть. Не хватало сил поднять руку. Он видел, как сами шевелятся его пальцы.
Теплые, мягкие женские руки помогли ему сесть. При тусклом свете коптилки на него смотрела седая, измученная женщина с удивительно молодым лицом.
— Не узнаете, Иван Анисимович? Никольского помните?
Тышкевич узнал ее, но все то, что было связано в его воспоминаниях с фамилией Никольских, не позволяло ему сразу сознаться.
Много на земле тропинок, а разминуться на них с человеком невозможно. И случается так, что совсем неожиданно встретишь того, кого меньше всего хотел бы теперь видеть.
Степан Петрович Никольский! И то выступление, давно оцененное как непродуманное, из которого были сделаны такие крутые выводы. Здесь нельзя оставаться ни минуты...
Он попытался подняться. Его шатало из стороны в сторону, и он снова сел. Хотел вспомнить, как звали жену Никольского. Не мог. В голове гудело, мысли прыгали, путались. "Гражданка Никольская, мы не можем доверить вам воспитание детей". Доверить. Проверить. Поверить. Не верить. Гудело в висках.
— Вам переодеться надо,— сказала женщина и, вероятно думая, что он стесняется снять при ней гимнастерку, раздраженно крикнула: — Перестаньте церемониться!
Иван Анисимович протянул опухшие, синие руки. Женщина отшатнулась.
— Боже мой, что ж я делаю! Витя, помоги дяде раздеться.
Худощавый, круглолицый, как отец, Витя стянул с него гимнастерку, брюки, белье, помог надеть теплую, сухую, вероятно отцовскую, одежду.
Как во сне Тышкевич пил горячий чай и глотал какие-то большие горькие пилюли. А может, ему только казалось, что они горькие, потому что все было горьким.
Его положили на печи. Чем-то долго натирали, потом накрыли ватным одеялом, и все потонуло, растворилось в забытьи.
Утром он проснулся с пустой головой и нестерпимым шумом в ушах. Женщина стояла у печи, глядя на него поблекшими за ночь глазами.
— А я так и не уснула, Иван Анисимович.
Теперь он вспомнил, как ее зовут. Вера Павловна. Как у Чернышевского — Вера Павловна. Имя казалось ему удивительно мелодичным и красивым. И он с удовольствием произнес вслух:
— Я уйду, Вера Павловна. Я все понимаю.
— У вас высокая температура. Вы всю ночь бредили. Я вам молока с медом принесу.
Она вышла. Тышкевич попытался сесть. Закружилась голова, и он снова упал на подушку. Через несколько минут вернулась Вера Павловна.