Прусова остановилась у дальних родственников на тихой окраине с немощеными, как в деревне, улицами. Из окна виднелось еврейское кладбище — черные ряды каменных плит без единого деревца.
Невестка, жена Петра Прусова, троюродного брата Веры Гавриловны, топила печь, ругала мужа за то, что вчера нажрался спирту и теперь без просыпу спал на кровати или, может, притворялся спящим, не желая отвечать на ругань.
— Все люди как люди,— жаловалась она Прусовой,— а мой лодырь лежит весь день, а вечером ищет, где бы выпить. Другие на железную дорогу пошли работать, торговлю свою заводят, а мы как жить будем, пьяница ты проклятый?
Она ткнула кочергой в одеяло. Петро повернулся, как медведь в берлоге, высунул из-под одеяла черную лохматую голову.
— Ну и язык у бабы. Говорили, что вечный двигатель нельзя придумать. Лучшего двигателя, чем бабий язык, не найдешь.
— Я тебе кочергой как врежу — сразу зашевелишься! — пригрозила жена.
Вера Гавриловна слушала семейную ссору с чувством той неловкости, которая бывает у одиноких людей. Перед смертельной опасностью, нависшей над страной, ссора казалась никчемной. Неужели люди не знают, что ожидает их? Может, завтра станут перед общей могилой и поймут, что напрасно спорили, но будет поздно. А может, они примирились с оккупантами?
Когда Прусова шла в город, ей думалось, что все будет по-иному. Петро сразу же загорится ее пламенной идеей, сам предложит свои услуги, бесстрашно начнет создавать подпольные группы. Кто же будет создавать, если не он, механик, рабочий человек, которому советская власть дала все права. Полину, его жену, Прусова собиралась использовать для работы среди женщин. Когда-то Полина работала на трикотажной фабрике, бегала в красном платочке, а на демонстрациях шла в колонне в фирменном трикотажном костюме. Собственный домик, огород, садик, дети оторвали ее от рабочей семьи. Но должна ведь была остаться в женщине рабочая, пролетарская гордость.
Теперь Прусова, послушав эту нудную ссору, почему-то боялась начинать разговор. Было бы куда, кажется, убежала бы отсюда. Нашла бы таких людей, чьи мысли и вся сила ненависти сосредоточены только на одном — на борьбе с немцами. Перебирая в памяти своих знакомых, Прусова неожиданно подумала, что друзей у нее немного, и те отступили с Красной Армией. Может, и остались где-нибудь незнакомые друзья, единомышленники, но попробуй найди их...
Полина собиралась на барахолку. Запихивала за пазуху маленькие пакетики с сахарином, какие-то медикаменты, вероятно награбленные в аптеках, когда горел город. В сумку положила несколько пачек махорки, спички.
— Кто посмелее, тот ходит менять, а мой всего боится,— жаловалась она Вере Гавриловне.— И поменять нашлось бы что.. Всем я запаслась. Он же так и просидел в бункере. Люди вон как нажились за войну. Магазины с распахнутыми дверями стояли — бери. Но пока я спохватилась, люди перетаскали все лучшее. Одна дрянь осталась...
От ее разговоров тошнило, и Вера Гавриловна едва себя сдерживала. "Перерожденка! Сволочь, хоть и родня. Сидел в ней кулацкий дух, и никто не видел... Слепыми мы были. Миндальничали с такими. Вернулась бы прежняя жизнь, таких людей с песочком продраить надо... Так шуровать, чтобы от кулацкого духа и запаха не осталось..."
На стене весело тикали ходики. Черный маленький маятник раскачивался туда-сюда, словно не находил себе места в сонной глухоте комнаты. Из украшенных соломкой рамок смотрели на Прусову прилизанные, с вытаращенными глазами молодые и старые люди, даже она сама с букетом искусственных цветов. На маленьком коврике, висевшем над кроватью, лежала на животе, задрав ноги, голая толстая девушка и синими выпученными глазами смотрела на белых лебедей. Все вызывало отвращение.
— Ты почему не в армии, а дома? — начала, как следователь, Прусова, когда Полина ушла.
— Тут, понимаешь, Вера, какая оказия получилась. Сначала нас в военкомате три дня чего-то мариновали. Потом погнали по Ленинградскому шоссе. Верст двадцать прошли — назад поперли. Только в город притопали, снова команда — повернуть на Ленинградское. Смех один, да и только. Хлопцы разбегаться стали. Что мы — стадо баранов? Ни винтовок, ни начальства. Назначили из наших же, мобилизованных, командиров, да они и сами ни черта не знали.
— Кому дорога советская власть, тот нашел и винтовку и армию. У дезертиров всегда кто-то другой виноват.
— Да и воевать не было смысла,— ухмыльнулся Петро.
— Как это не было! Из-за таких, как ты, немец под Москвой стоит.
— По мне, он и войны не начал бы. Что ты сделаешь, если измена кругом. Сам командующий округом немецкий шпион. Где уж нам немца удержать.