— Скоро ли Петро придет? — спросила Вера, не обращая внимания на зловещую тишину, царившую в комнате.
— А зачем он тебе? — У невестки тряслись губы.— Ты, Верка, лучше отстань от нас. Слушай, говорю я тебе, уйди отсюда, пока не поздно.
"Сказал!" — мелькнула мысль, но не испугала, а только придала смелости.
— Давай, Полина, без детей поговорим,— попросила она жену брата.
Девочки еще плотнее прижались к матери, а она обняла их за плечи.
— Ты в моем доме не распоряжайся. Я сама знаю, что мне делать. Ты пришла, чтоб отобрать у детей отца? Чтоб их под немецкие пули поставить? Тебе что? Тебе лишь бы по-своему сделать! Ты хуже немцев. Те хоть чужие. А ты своя, но и тебе наши дети как щенята: захочу — утоплю, захочу — на развод оставлю.
— Помолчи, контра! Во имя твоих же детей я своей жизнью рискую. Не имеешь ты права ставить меня на одну линию с немцами.
Полина упала на колени, протянула руки, поползла к Вере, дико выкрикнула:
— Дочушки, просите тетю, чтоб не губила нас! — Она хватала Веру за руки, плакала: — Христом-богом тебя прошу, оставь нас в покое. У тебя ведь сердце не каменное. Пожалей же их, они не виноваты... Век бога молить за тебя будем...
Они выли в три голоса, и от их плача, от слез, а больше всего от того, что они так унижают себя, Вере Гавриловне хотелось бежать без оглядки.
Она быстро оделась, повязала платок и без единого слова, в ужасе от этой дикой сцены, выбежала на улицу.
В комнату вошел Петро, оглянулся:
— Ушла?
— У меня уйдет. Я ей все, что думала, высказала. И ты тоже хорош. Надо было вчера из дому выставить.
Петро сел на скамью, обхватил голову руками:
— Нигде жизни нет и не будет.
14
Местечко с горы — как на ладони. Три улицы и пять переулков-тупиков. На отшибе, из-за аллей, торчит железная труба промкомбината. Невдалеке у дороги — два старых здания МТС. Между промкомбинатом и МТС дом, в котором до войны жил Бондаренко. Дом двухэтажный, совсем новый. Сколько пришлось походить, поплакаться, пока отпустили деньги, кирпич. Зато и радости было много. Две недели справляли по очереди новоселье.
Слева у самого местечка — озеро. Рыбы в нем! Пробьешь зимой полынью и ставь палку — не утонет. Вот сколько собирается рыбы дохнуть освеженной водой.
В центре местечка, невдалеке от известной во всей округе церкви Георгия Победоносца,— школа. В церкви до войны был клуб. Два раза в неделю там показывали кино, перед праздниками проводили торжественные вечера, а каждое воскресенье собиралась местечковая молодежь на танцы. Весело жили.
Теперь местечко словно вымерло. У школы ходит часовой в плаще и мокнет под дождем. Два немца копаются в машине. Из-под капота виднеются только их зады, обтянутые зелеными брюками.
Потом на улице появляются трое штатских с винтовками. Полицаи, не иначе. Они идут, обнявшись. Легкий ветерок доносит песню. Но ни слов, ни мотива не разобрать. Отчетливо долетает только "гей". Это слово очень часто повторяется.
Бондаренко старается вспомнить песню, в которой бы так часто повторялось "гей". Делать все равно нечего. Пока не стемнеет, в местечко идти нельзя.
Немцы вылезли из-под капота, стоят подбоченившись, смотрят на пьяных бобиков. "Любопытно,— думает Бондаренко,— кто пошёл в полицию?" Отсюда полицаев не узнать, но это, несомненно, знакомые. За десять лет жизни в местечке он знал тут каждую собаку. Однако, выходит, этих трех проглядел.
Бондаренко лежит в ельнике. Тут сухо, хотя дождь с утра не прекращается. Изредка с дерева сорвется капля ударится о плащ. Зато шапку хоть выкручивай.
Под вечер, когда уже совсем стемнело, женщины идут за водой на озеро. Колонки не работают. Нет и электрического освещения. Пока здесь был Бондаренко — и электричество было, и колонки работали.
Издавна знакомая местечковая жизнь будит воспоминания. И Бондаренко не боится немцев, шагающих у школы, и полицаев, забравшихся в дом Нохона, вон тот, с синими наличниками на окнах. Там, на шоссе, он боялся. А здесь совсем не страшно. Он дома и чувствует себя хозяином.
Густеют сумерки. Местечко утопает в изморози. Его очертания расплылись. Хорошо видна только высокая промкомбинатовская труба. Она ориентир. Хотя и без нее Бондаренко знает дорогу.
Он вылезает из-под елок, отряхивает с себя хвою, поправляет мокрую шапку и неторопливо идет вниз. Вдоль озера кустарник, и Бондаренко прижимается к нему. Под сапогами чавкает набрякшая водой земля. Мелкие волны набегают на берег, шумят в тростниках.