Теперь, когда не было слышно разрывов, казалось, что на свете нет войны, нет отступления, что все это — страшный сон.
Оба стояли и смотрели в чистое синее небо, на котором не было ни тучки, ни облачка.
Яркое солнце слепило глаза, перед ними мелькали желтые круги.
По узкой тропинке поднялись вверх. Остановились на пригорке.
Места были незнакомые, но пейзаж тот же, что и в родных Ковалях, где прошло Михасево детство. Отсюда местность поднималась на восток цепью зеленоватых, поросших молодым ельником холмов. На запад — такие же холмы, но они видны как бы сверху. Между ними болотца, ручьи, луга, синие гривы леса. Отсюда местность понижается до самого города. Отсюда, как с птичьего полета, видно все родное Поддвинье.
Михась смотрел на эту чарующую красоту, забыв о войне и всех ужасах, происходящих на свете.
— Куда же мы пойдем? — спросил Сухаревский.— Видимо, каждый своей дорогой.
Михасю стало обидно: вот уже второй человек не хочет идти вместе с ним. Идти одному страшно. Нарвешься где-нибудь на десант, пристрелят, и никто никогда не узнает об этом. Сказал, не скрывая разочарования:
— Мне, наверно, лучше домой повернуть. Уж все равно...
— А ты откуда будешь?
— Из Ковалей я.
Сухаревский обрадовался:
— Да ведь это нам по пути...
Тут и Михась не мог утаить своей радости.
Теперь они не придерживались дороги. Шли напрямик полями, почти не разговаривая, и потому время тянулось очень медленно. Хотелось где-нибудь прилечь, отдохнуть. Болели ноги и ломило плечи.
Вскоре им встретились немцы. Эти уже не маскировались под советских солдат.
— Цурюк! — закричал на них рослый белокурый немец. А другой спросил по-русски:
— Уж не догоняете ли вы своего вождя и учителя? Его и след в Москве простыл. Так что, во избежание осложнений, советую вам идти домой.
На полынной меже, под навесом ржаных колосьев, они присели отдохнуть. Сухаревский, сняв с головы шапку, пригладил реденькие волосы,
— Тэ-эк, поиграли в отступление.
Михась, удивленно посмотрев на него, ничего не ответил. Нагнул колос, густо обвешенный желтоватой пыльцой тычинок, дунул, желтая пыльца запорошила пальцы.
— Цветет? — кивнул головой Сухаревский. — А мы отцвели, так получается... пустоцветом. Все "ура" кричали, в ладони, хлопали, а нас как хлопнули — очухаться не можем. Крышка! Я, Ланкевич, немного в этом деле кумекаю. Конная Буденного, как мы когда-то пели, теперь ноль без палочки. На танки, на самолеты ее не пошлешь. Мы коням хвосты гребешками расчесывали, а немцы танки делали, самолеты.
Михась пытался возразить — сам видел, как на третий день войны по шоссе шли могучие танки "КВ", аж земля дрожала от их стальной поступи, но что-то настораживало, заставляло молчать, а Сухаревский продолжал:
— Я, Ланкевич, слава богу, насмотрелся на наши порядки. Даже тошно. Тех, кто в военном деле разбирался, под корень уничтожили, а на их место дураков поставили. Смех и горе! Служил я у такого "спеца", что даже карту читать не умел. Зато очень хорошо разбирался, как надо ямки копать. Глубина шестьдесят сантиметров, в диаметре двадцать четыре. Почему двадцать четыре, сам не знал, а требовал. Бывало, полсантиметра не простит.
Сухаревский закурил самокрутку, захлебнулся дымом, долго кашлял, надрывая грудь. Михась, глядя на военрука, ждал, пока тот откашляется.
— Вчера с одним командиром разговаривал. Он уже в окружении побывал, едва вырвался. Рассказывал такое, что все нутро у меня перевернуло. Нас учили: пропусти танки — уничтожай пехоту в рукопашном бою. Суворовская тактика в двадцатом столетии! Стыд, позор! Так вот, тот командир мне рассказывал: лежат они в окопах, а танки на них прут. Подают команду: танки пропустить, пехоту отрезать и в штыковом бою уничтожить. Пропустили, Лежат. Ждут. А пехоты — нет. Час лежат, два... Посылают связного на КП, а там никого. Пришли под вечер в деревню, а им говорят: "Немцы уже верст за двадцать впереди". Вот тебе и штыковой бой! Горько, брат, а ничего не поделаешь.
Потом он поднялся на свои кривые ноги, долго стоял, глядя из-под ладони на широкие ржаные поля. Над ними дымилась редкая сизоватая пыльца. Дальше, за ржаным полем, расстилался луг, желтый от лютиков. Посреди луга поблескивала речка, узенькая, с извилистыми бережками. Меж кустов, по одному, по два пробирались красноармейцы со скатками шинелей на плечах и неизменными трехлинейными винтовками. Даже издалека было видно, что люди устали. Они медленно брели, с трудом волоча натруженные ноги по высокой траве.